Ночь и день - Вирджиния Вулф

— Знаете, Мэри, — неожиданно нарушил ее размышления Ральф, — я решился.

Вероятно, ее беспечность была несколько преувеличенной, потому что после этих его слов от нее не осталось и следа. Все деревья разом исчезли, и, пока он продолжал, она отчетливо видела лишь собственную руку, лежавшую на верхней перекладине калитки.

— Я решился бросить работу и поселиться в этих краях. Надеюсь, вы расскажете мне о домике, о котором давеча упоминали. Полагаю, коттедж здесь найти нетрудно? — Все это он произносил нарочито беспечно, будто ждал, что она начнет его отговаривать.

Но она по-прежнему молчала, словно ожидала продолжения: ей казалось, что вот так, окольным путем, он подбирается к предложению руки и сердца.

— У меня больше нет сил сидеть в конторе, — добавил он. — Не знаю, что скажут домашние, но только я уверен, что прав. А вы как думаете?

— И вы будете здесь совсем один? — спросила она.

— Ну, может, приглашу какую-нибудь старушку за мной присматривать, — ответил он. — Я так устал от всего этого, — продолжал он, рывком открывая калитку. И они пошли рядом по мерзлому полю. — Знаете, Мэри, как это ужасно: изо дня в день делать то, что никому, абсолютно никому не нужно. Восемь лет я тянул эту лямку, но больше не намерен. Хотя вам, наверно, все это кажется чистым безумием?

Мэри взяла себя в руки.

— Отчего же. Я подозревала, что вы не очень счастливы, — произнесла она.

— Как вы догадались? — удивился он.

— Помните то утро на Линкольнз-Инн-Филдс? — сказала она.

— Да, — ответил Ральф, невольно замедляя шаг и вспоминая Кэтрин и известие о ее помолвке, багряные листья на парковой дорожке, бумаги на столе, ослепительно-белые под электрической лампой, ощущение полной безнадежности. — Вы правы, Мэри, — сказал он, делая над собой усилие, — хотя решительно не понимаю, как вы догадались.

Мэри молчала, надеясь, что он все же назовет ей причину своего горя, — она не поверила его отговорке.

— Я был несчастлив — очень несчастлив, — повторил он.

Шесть недель теперь отделяли его от того злополучного дня, когда он сидел один на набережной, глядя на тающее в туманной дали видение, а внизу катила воды темная река — и это воспоминание заставило его содрогнуться. Черная тоска, нахлынувшая в те минуты, до сих пор не отпускает его. Но теперь он наконец может справиться с ней, просто обязан это сделать, потому что к этому времени от нее остался, как он понимал, всего лишь сентиментальный фантом, который лучше всего изгнать, представив на обозрение такого трезвомыслящего человека, как Мэри, иначе он будет вечно маячить бледной тенью на фоне всех его мыслей и дел, как это было с тех самых пор, как он впервые увидел Кэтрин Хилбери, разливающую чай. Однако для начала он должен назвать ее имя, что для него было решительно невозможно. Поэтому он убедил себя в том, что может честно рассказать обо всем, не упоминая о ней, что его гнетущее чувство теперь почти не имеет к Кэтрин отношения.

— Несчастье — это такое состояние, — сказал он, — то есть, я хочу сказать, у него вовсе не обязательно должна быть какая-то конкретная причина.

Это довольно неуклюжее начало ему самому ужасно не понравилось, и становилось все очевидней, что, как ни уверяй он себя в обратном, главная причина его несчастья конечно же Кэтрин Хилбери.

— Знаете, я постепенно разочаровался в жизни, — снова начал Ральф. — Я понял, что жизнь бессмысленна. — Он помолчал немного и понял: да, на этот раз он говорит чистую правду и может продолжать дальше. — Зарабатывать деньги, просиживать в конторе по десять часов — но ради чего все это? В юности мечтаешь о стольких вещах, что почти не важно, чем ты занимаешься. И если ты амбициозен — тем лучше, значит, у тебя есть цель и смысл жизни. Однако в последнее время я разочаровался в своих целях. А может, их просто не было. Сейчас я даже почти уверен, что не было. (Да и вообще, у всего ли есть цели и смысл?) Но в какой-то момент уже невозможно более себя обманывать. И я понял, что мною двигало. — Да, наконец-то он нашел убедительную причину. — Я хотел стать спасителем своей семьи, так сказать. Хотел, чтобы они жили достойно. Чтобы заняли достойное место в обществе. Это было заблуждение, разумеется, — и вдобавок льстило моему самолюбию. Как и многие другие, наверное, я жил мечтами, а теперь наступило мучительное прозрение. Я хочу поверить в новую мечту, чтобы идти дальше. Вот отчего я несчастлив, Мэри.

Во время его взволнованной речи Мэри молчала и озабоченно хмурилась. Во-первых, Ральф ни слова не сказал о женитьбе, во-вторых, он не сказал правды.

— Думаю, найти домик будет нетрудно, — сказала она с бодрой решительностью, как будто не слышала его последней пространной тирады. — У вас же есть небольшая сумма денег, как я понимаю? Да, — продолжила она, — я думаю, это очень разумный план.

В полном молчании они дошли до конца поля. Ральфа удивило и даже немного обидело ее замечание, но в общем он был доволен. Он говорил себе, что невозможно честно рассказать Мэри о его переживаниях, и втайне был рад, что не выдал ей свою мечту. Он привык видеть в ней надежного друга и мудрого советчика, доверял ей и мог рассчитывать на ее сочувствие — при условии, что он будет держаться в определенных границах. И вот теперь эти границы наконец четко обозначились, только и всего.

Когда они миновали очередную изгородь, Мэри сказала:

— Да, Ральф, вам пора сделать перерыв. Я и сама пришла к такой же мысли. Только в моем случае это будет не сельский домик, это будет Америка. Америка! — воскликнула она. — Вот это место как раз по мне! Там меня научат, как организовать здесь гражданское движение, и я вернусь и покажу вам, как это делается.

Если она надеялась, что эта заманчивая картина затмит в его воображении сельскую идиллию, то она ошиблась: Ральф был настроен весьма серьезно. Но теперь он лучше понял ее. Она шла по черной пашне, чуть опережая его, и впервые за это утро он посмотрел на нее не через призму своих страданий по Кэтрин. Она бодро, хоть и немного неуклюже, вышагивала впереди, такая сильная и независимая — ее отвага восхищала его.

— Не уезжайте, Мэри! — воскликнул он и застыл на месте, не в силах двинуться.

— Вы уже это говорили, Ральф, — ответила она, даже не оглянувшись. — Сами собираетесь уехать, а меня отпускать не хотите. Не очень-то логично, вам не кажется?

— Мэри! — воскликнул он, внезапно поняв, что был к ней чудовищно несправедлив и слишком многого требовал. — Простите меня. Я вел себя как последняя скотина.

Она едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться, чуть не сказала, что прощает его, раз уж ему так хочется. Не сделала же она этого только потому, что иначе не могла бы себя уважать: это упрямое чувство собственного достоинства не позволяло ей сдаваться даже в минуты самых сильных страстей. Вот и сейчас, когда вокруг ярится буря и дыбятся волны, она помнит про спасительный берег, где безмятежное солнце сияет над итальянской грамматикой и аккуратными папками подшитых бумаг. Однако мертвенная бледность тех крепких и надежных скал не оставляла никаких сомнений: жизнь ее там будет невыносимо сурова — и бесконечно одинока. Тем не менее она не сбавляла шага и по-прежнему уверенно шла впереди.

Путь их лежал мимо рощицы — узкой полоски леса на краю обрыва, за которым шла низина. За редкими стволами Ральф разглядел у подножия холма идеально ровный зеленый луг, а на нем серый усадебный дом с прудами и террасами, аккуратно подстриженные кусты, сбоку что-то вроде хозяйственной постройки, позади щетка из высоких елей, — этакий отгороженный от мира уголок, уютный и самодостаточный. За домом местность снова резко повышалась, так что роща на дальнем холме словно парила в небе, сиявшем чистой лазурью меж голых стволов. Тут его мысли почему-то опять вернулись к Кэтрин, и он вдруг явственно, почти физически ощутил ее присутствие — как будто и серый дом в низине, и лазурное небо были неразрывно связаны с ней и невольно вызвали в его сердце ее образ. Он без сил прислонился к стволу, и с губ само собой слетело ее имя.

— Кэтрин, Кэтрин! — твердил он и, лишь поняв, что, вероятно, произнес это вслух, огляделся вокруг.

Мэри не спеша шла вдоль опушки, целиком поглощенная новым занятием: она тянула за собой, сдирая с дерева, тонкую длинную плеть вьюнка. И это зрелище так разительно отличалось от образа, стоявшего перед его мысленным взором, что он поспешил отмахнуться от него. «Кэтрин, Кэтрин», — твердил он как зачарованный, и казалось, эти слова волшебным образом приближают его к ней. В этот миг он забыл обо всем вокруг: все, что в мире было важного, — время суток, его планы и намерения, присутствие других людей, в здравомыслии которых он рассчитывал обрести поддержку, — все в этот момент перестало для него существовать. Как будто земля вдруг ушла у него из-под ног, и он погрузился в сверкающую синеву, где самый воздух сгущался, пронизанный присутствием одной-единственной женщины. Пение малиновки, усевшейся на ветке прямо у него над головой, вернуло его к реальности, правда, возвращение это сопровождалось печальным вздохом. Вот мир, в котором он обречен существовать: голое поле, унылая, пустынная дорога за ним и Мэри, сдирающая плющ с деревьев… Нагнав девушку, он взял ее под руку и сказал: