1985 - Энтони Берджесс

– Тогда вешали без сожалений. Сегодня мы живем не в так называемом веке Просвещения.

– Вот уж точно. В Вечной Тьме не видно ни бельмеса.

– Вам следовало бы знать, что концепция пенитенциарного заключения за последние десять лет в корне изменилась. ОК не допускает тюрем с каторжным трудом. Любой труд подразумевает представительство в профсоюзе. Мы не можем позволить, чтобы тюрьмы превратились в кабальное производство. Да, сейчас возможна только одна разновидность заключения.

– Вы хотите сказать, одиночное? Одиночное пожизненное?

– О нет, ОК не допускает подобного дьявольского наказания. Как бы поточнее выразиться… Различие между местом пенитенциарного содержания и домом призрения для душевнобольных должно, в силу необходимости, все более сокращаться. С точки зрения удобств принудительного заключения это, разумеется, шаг вперед. Дома умалишенных не превращаются в тюрьмы, я хочу сказать… как раз наоборот. Вы же понимаете, что такое должно случиться.

Бев по меньшей мере пять секунд смотрел на него глазами, полными ужаса.

– Психушка? Сумасшедший дом? Невозможно, вы должны доказать помешательство.

– А разве в вашем случае это будет так трудно? Вы – рецидивист, закоренелый преступник с атавистическими наклонностями, представляющий опасность для общества. Вы отвергаете здравость труда.

– Я, – слабым голосом сказал Бев, – отвергаю труд в вашем синдикалистском государстве. Я имею право на мою эксцентричную философию.

– Вы признаетесь в эксцентричности? Да, разумеется, признаетесь. А расстояние от эксцентричности до безумия легко преодолеть. Только подумайте, быть запертым вместе с параноиками, шизофрениками и маразматиками, – вот ведь где вы, Бев, окажетесь. И срок у вас будет не пожизненный, а неопределенный, поскольку невозможно количественно определить срок в сумасшедшем доме. «Неопределенный срок» означает, что вы будете содержаться там, пока кто-то не сочтет, что стоит инициировать долгий бюрократический процесс вашего освобождения под опеку семьи. «Неопределенный срок» – не в смысле на веки вечные, но потому что нет рационального периода заключения более короткого, чем «неопределенный». Весь вопрос в том, будет ли кому-то до вас дело. Государству не будет. ОК не будет. Почему профсоюз должен заботиться о человеке, который намеренно отринул защиту его отеческой груди? Что до семьи… У вас есть семья, Бев?

– У меня есть дочь.

– У вас есть дочь. Элизабет, или Бесс, или Бесси. Она представляет собой другую проблему. Государственные учреждения для детей, нуждающихся в защите и опеке, к сожалению, переполнены, и, поскольку так в них отчаянно не хватает мест, им приходится строго придерживаться приоритетов. В сопроводительные документы при принятии вашей дочери в ГУДНЗО 7 в Ислингтоне как будто вкралась шибка. Вы, по всей очевидности, заявили, что вне себя от горя из-за смерти жены и не способны заботиться о дочери. Разумеется, руководство предположило, что такое положение вещей лишь временное. Не произвело благоприятного впечатления и то, что вы решили выйти из профсоюза и влиться в ряды нищих, бродяг и преступников. Вы не принадлежите к числу легитимно безработных. У вас нет прав на услуги системы ГУДНЗО. Вашей дочери придется покинуть заведение. Разумеется, она может вести с вами жизнь отверженности и безнадежности, но подвергать такому ребенка само по себе преступление. Подпишите, Бев. Присоединитесь к сообществу рабочих. Учите тому, чему должны учить, получайте оклад. Организуйте добровольные вечерние классы по истории Ренессанса и Реформации. Проявите благоразумие. Подпишите.

Он держал наготове документ и ручку. Ручка была симпатичная: солидная перьевая ручка из старомодного вулканита, перо – крепкое, золотое и черно-влажное.

– Нет, – отрезал Бев.

Петтигрю не утратил самообладания.

– Отлично, – сказал он. – «Между стременем и землей…»[27]. У вас есть до завтра. И еще одно. Медбрат говорит, вам следовало бы поберечь сердце. Ему не слишком понравилось, что он услышал. Вы не в том состоянии, чтобы справляться со стрессами жизни изгоя. Завтра утром можете одеться в ту одежду, какая у вас имеется, и явитесь в мой кабинет к девяти. Я бы молился, будь молитва на повестке дня, чтобы какой-нибудь ангел здравомыслия снизошел к вам в ночи.

Он встал, элегантный в своем твиде (ведь это все-таки загородный дом), поправил очки и откинул со лба кок, прежде чем кивнуть на прощание.

– Поскольку мне в том или ином качестве предстоит вернуться во внешний мир, можно узнать новости? Мы были отрезаны по меньшей мере…

– Забастовка средств массой информации продолжается и по праву. Вам не нужны новости извне. У вас сегодня вечером достаточно дел без пустяков газетенок или паясничания по ящику. Думайте, приятель, думайте, думайте.

На том он ушел.

Бев думать не стал. Он просто рисовал себе различные варианты возможного будущего. Он был совершенно уверен, что никогда не сдастся. Если дойдет до худшего, в Лондоне представляется уйма шансов мученического самоубийства. Но как быть с бедной Бесси?

Большую часть ночи он проворочался, но был один период спокойного сна, и ему приснились – безотносительно его бед – ангельские трубы, которые звучали над городом (разумеется, Петтигрю обязательно было вбить ему в голову ангелов), а после голос вскричал: «Царствие пришло!» Рабочие в странных балахонах рубили бочки, из которых хлестала и, пенясь, сбегала в канализацию золотистая жидкость. Над высокими зданиями реяли транспаранты с нечитаемыми надписями. Откуда-то приближались громом лошади, и топот копыт становился все ближе, хотя сами всадники оставались невидимы. «Они приближаются, – крикнула Эллен, возрожденная и невредимая, – но, ради Всевышнего, не дай, чтобы им это сошло с рук!» Топот копыт стал оглушительным. Кроваво-красное небо сделалось маргаритковым. Бев проснулся в поту.

Судя по свету за окном, было часов семь утра. Он встал, помылся, побрился казенной бритвой, потом надел старую одежду и ботинки. Перекинув через руку потрепанное пальто, он вышел из лазарета, прошел по коридорам и спустился по лестницам, которые вели к столовой. Он рассеянно горевал, до чего дошла усадьба восемнадцатого века. Что осталось от красоты текстур и линий стен, колонн, изгибов лестницы?! Все бессмысленно замазали бежеватой краской, заклеили плакатами, покрыли дешевым синтетическим ковром. Довершала поругание трехметровая картонная фигура Билла Символического Рабочего. Элегантность, изысканность обстановки разоренного налогами семейства Кроуфорд – все исчезло, продано американцам или арабам. Красоте нет места, поскольку красота всегда для меньшинств. По крайней мере Петтигрю и ему подобные постоянны: единой толике привилегированного прошлого не позволят остаться, пусть даже это нанесет рану тем, кто, зная, что значат привилегии, не может не знать, что порывы духа и воображения, которые они взялись ликвидировать (вся эта чушь про Внутренний Мир!), как раз и составляют человеческую жизнь. Извращение, мазохизм, мученичество, тонкий вкус и интеллигентность громогласно отрицаются теми, кто, будучи соприкоснувшись, знает, что они составляют высшую ценность. Такие люди – фанатики. Такие люди опасны. Подходя к столовой, Бев нутром чувствовал, что его будут гнать до последнего. Будут преследовать свои же.

За двумя столами уже расположились прибывшие пораньше для нового курса реабилитации. Набирая себе поднос у стойки (чай, йогурт, заменитель масла, тост, белый, как прокаженный), он увидел, как хлебает чай мистер Бузи, пристав из службы пробации, в ожидании, когда ему поджарят три яйца. Узнав его, мистер Бузи неприятно усмехнулся:

– Вправили тебе мозги, а? Теперь хороший мальчик?

– Отвали, – ответил Бев. – Засунь свою вонючую пушку себе под мышку и спусти курок, гад!

Мистер Бузи глухо зарычал. Бев огляделся, где бы сесть, и увидел, как ему улыбается Рейнолдс. Бев сел рядом.

– Да, я подумал, что с вами, наверное, случилось что-то подобное, – сказал Рейнолдс. – Мне сказали, такое рано или поздно со всеми случается. Вас обратили?

– Нет. На чем вас поймали?

– Я украл целый окорок. Поделил его с нашими старыми друзьями по общине. А потом пришли из магазина с полицией и говорят: вот тот человек. Ecce Homo. Меня тут будут развлекать?

– Многие обращаются, – сказал Бев. – Будьте начеку.

– Наркотики в чае? Выработка положительных условных рефлексов? Пытки?

– Меня-то как раз пытали, – сказал Бев. Рейнолдс побелел, как белок на тарелке. – Но я ухожу отсюда таким, каким пришел.

Рейнолдс медленно кивнул, раз, другой.

– Помните моего молодого чернокожего друга, Тревора? – спросил он. – Практически неграмотный, но очень упрямый по части прав человека. Так вот, он пошел в «свободную армию», или как она там называлась. Вернулся, козыряя бутылкой не краденого, а купленного джина и своей первой получкой. Щедрый мальчик, счастливый, как король. У них там, конечно, не настоящая армия. Пушек никому не дают. Я бы сказал, они ловко все обставили. Не так легко запретить. То, что они носят, даже настоящей формой не назовешь. По сути, приличный костюм – зеленый, с ремнем, и желтые эмалевые знаки различия на лацканах. Зеленое в честь Англии, надо думать…