Девочка с персиками - Владимир Яременко-Толстой

Эти памятные знаки почему-то напоминали могильные плиты.

Возможно, из-за того, что наш путь от вокзала к набережной лежал через район старого города, оккупированный дорогими похоронными агентствами. В витринах по обе стороны улиц красовались полированные гробы и надгробья, траурные ленты и катафалки. И обойти этот район стороной по пути к фестивальному холлу не представляется возможным.

Могильный бизнес убил красивейший город. Почему городские власти и французское правительство не могут запретить всю эту жуть? Любовь к смерти – это же американская национальная черта, отраженная в голливудском кинематографе. Я еще не видел ни одного американского фильма, в котором бы не было сцены убийства, похорон или кладбищ. В каждом из них присутствует хотя бы один из этих трех элементов, а зачастую сразу все три.

Может быть, это американское кино убило Канны? Но Канны – город мертвых. Сюда приезжают умирать богатые старики. А назойливые гробовщики напоминают об этом всем. Надо изгнать гробовщиков в районы кладбищ, как это принято во многих других городах! Надо очистить Канны от мертвячины и пропаганды смерти! Надо собрать банды молодых эстетов-интеллектуалов для погрома каннских похоронных витрин и снять об этом документальный фильм и показать его на фестивале!

На пляжах в белом морском песке гнездились безвозвратно утратившие свои былые прелести старые вешалки и похожие на морщинистых черепах старики. После солнечных ванн пойдут ли они выбирать себе гроб? Будут ли ложиться в каждый по очереди, чтобы определить, в котором из них удобней лежать? Мне стало не по себе. В конце Круазетт в пиниевой роще торчала русская церковь, построенная здесь еще в конце девятнадцатого века. От нее тоже веяло смертью.

Нет, любовь к смерти это не только американизм, это – суть христианства… Американизм – это больше любовь к убийству.

Ветер сбил с пинии большую шишку, швырнув ее на дорогу.

– Возьмем ее с собой, – сказал Ив. – Она немного подсохнет и раскроется, а там внутри очень вкусные зерна.

Бондоль встречал нас декабрьским полуденным зноем. Трудно было поверить, что это все еще Европа, что всего в нескольких сотнях километров от этого земного рая свирепствует простудно-коматозная зима, и трещат рождественские морозы. Два бедных болезненных коматозника мы вылезли из электрички, чтобы загореть и набраться сил, навитаминиться свежими овощами и морепродуктами, повысить тонус отменным местным вином и отдохнуть от городских стрессов.

К дому поехали на такси. Машина медленно взбиралась в гору по серпантину проселочных дорог, давая возможность рассмотреть потрясающие пейзажи с голубыми скалистыми бухтами и песчаными пляжами.

– Вот наша вилла, – сказал Ив.

Мы расплатились. Справа от дома переливался на солнце наполненный водой голубой бассейн.

– О, черт, – сказал я. – Змея, раздавленная змея. Прямо перед домом.

– Где? – в следующую минуту Ив уже разглядывал мертвое пресмыкающееся. – Это гадюка.

– Похоже, ее раздавила машина.

– Не исключено, что ее сюда просто подбросили. Возможно, это шутка старика Балдакино! Видишь, он здесь недавно был – в бассейне набрана чистая вода и включена система циркуляции. Он был недоволен тем, что мы сюда едем… Бедняга, он так любил моего деда!

– А давно ли помер твой дед?

– Уже лет пятнадцать, но я его еще помню.

– Неужели в таком сказочном месте можно умереть?

– Он умер не от старости, от рака. Мой дед был физиком-ядерщиком, участвовал в испытании атомной бомбы в штате Аризона и там облучился. Тогда еще не знали, как это опасно. Он похоронен за домом.

– Он похоронен за домом? – содрогнулся от ужаса я.

– Да, конечно, – спокойно сказал Ив. – Он похоронен вон там, видишь – огромная бронзовая молекула на постаменте? Это ему поставила бабушка. Бабушка тоже хотела быть похороненной здесь, но она умерла в Мюнхене и ее там сожгли. Нескольким гостям она являлась в этом доме во сне…

– Пиздец, – не на шутку рассердился я. – И ты не предупредил меня заранее, что по ночам здесь бродит твоя покойная бабка? Пиздец!

– Она уже давно никому не являлась.

– Не думаю, что она угомонилась.

– Лично меня она ни разу не беспокоила. Она приходит только к чужим. По-видимому, ей не нравится, когда в доме живут незнакомые ей люди…

– Пиздец! – в ужасе заорал я. – Значит, она явится мне!

– Глупости! – отмахнулся Ив. – Ты что, суеверный?

Как только мы вошли в дом, зазвонил телефон. Ив снял трубку.

– А, мадам Балдакино? – затараторил он по-французски. – Коман са ва?

Я огляделся. Просторная гостиная с застекленной верандой выходила окнами на юг – к морю. В глубине гостиной находился сложенный из кирпичей камин.

– Вечерами будем сидеть у огня, – неожиданно произнес у меня за спиной Ив. – Мадам Балдакино желает нам счастливого Рождества!

– А что же сам Балдакино? Он нам ничего не желает?

– Он спит.

– Спит?

– После обеда он всегда спит. На юге Франции это принято. Многие спят после обеда.

– Может для начала пойдем маканемся в бассейн?

– Давай, а потом сходим на море. Сегодня мы отдыхаем и никуда не ездим. А завтра поедем в Марсель встречать Гадаски. Мадам Балдакино сказала, что машина на ходу, стоит в гараже. Ты знаешь текст марсельезы?

– Только по-русски.

– А я только по-английски.

– Я могу позвонить в Париж Котлярову-Толстому, чтобы он дал нам контакты местных поэтов.

– Котляров-Толстой твой родственник?

– Нет, он из других Толстых, из тех. У которых фамилия с ударением на первый слог.

– А Татьяна Толстая тоже из них?

– Тоже на первый слог.

– А как начет Ивана Толстого с радио "Свобода"? Он тоже на первый?

– Тоже… Но Котляров-Толстый, в отличие от остальных Толстых с ударением на первый слог, очень талантлив и не занят, как остальные его родственники, исключительно набиванием собственного брюха и собственных карманов. Он открыт для общения и легко делится контактами. Он – известный актер, часто играет во французских фильмах агентов КГБ и палачей.

– Наш человек.

– Да, мы его приглашали на фестиваль Голых Поэтов в Лондон, но он тогда не сумел приехать.

– Что-то припоминаю…

– Да, надо позвонить ему перед поездкой в Марсель. Он когда-то лет десять назад организовывал там международный поэтический фестиваль. Из Питера были Митьки.

– Если Митьки уже побывали в Марселе, то нам там ловить нечего.

Значит, они там уже все отсосали.

– Ив, ты иногда неправильно говоришь по-русски. Митьки все высосали, а отсасывать оставили нам.

– Эти хитрые резиновые шланги, готовые присосаться к любой халяве!

– Но, все равно, давай свяжемся с марсельскими поэтами и попытаемся склонить их лучших представителей к Naked Poetry!

– Предлагаю склонять только поэтесс!

– Я полностью с тобой солидарен.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Еще о Котлярове-Толстом. О современной французской поэзии.

Когда я рассказывал Иву о Владимире Котлярове-Толстом и его связи с Голой Поэзией, я кое о чем намеренно умолчал. Просто не хотел посвящать его в некоторые подробности, придерживаясь той точки зрения, что не всем обязательно знать все.

Котляров-Толстый идеей Голой Поэзии проникся до глубины души.

Выступать голым было для него не в первой. Он был признанным мэтром акционизма и голых перформансов, он был одним из тех немногих, кого я могу считать своими учителями. Если показывать пальцем, то еще обязательно ткну им в Константина Кузьминского – патриарха современной русской поэзии, творчество и деятельность которого до сих пор широко замалчиваются в России.

Котляров-Толстый был и остается для меня великим авторитетом.

Однако его интерпретация Голой Поэзии оказалось весьма и весьма своеобычной. Мы с Гадаски дали ему в свое время добро на создание

Парижского Клуба Голых Поэтов. Мы дали ему карт-бланш, позволив все решать на собственное усмотрение. И что же сделал Котляров-Толстый?

Котляров-Толстый создал клуб поэтов-стариков! Это было нечто среднее между Клубом Голых Поэтов и Клубом Мертвых Поэтов! Некий уродливый гибрид. Нечто. Да, они выступали раздетыми! Но они не пускали в свои ряды молодежь, утверждая, что молодые поэты будто бы будут дискриминировать старых, поскольку обладают более сексапильными телами.

Даже не умея писать приличные стихи, молодые имеют серьезный шанс загнать в тень и даже опозорить заслуженных классиков, которые писать умеют, но телами уже увяли. Молодые поэты и поэтессы незаслуженно заберут всю литературную славу себе, подкупая публику свежими пиздами, вставшими на дыбы хуями, упругими сиськами и гладкими жопами. Поэтому поэтическая молодость была объявлена своего рода коррупцией и сурово осуждена парижскими ревизионистами.

В итоге в Парижский Клуб Голых Поэтов приняли лишь наиболее заслуженных и прославленных рифмоплетов Французской республики,