Честь и мужество - Василий Шарапов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Превосходно, — неприязненно отозвался человек с бородкой, и Бибишев узнал телефонный бас. — Аркадий Александрович Золотавкин. Я вас ждал… э-э… простите?..
— Владимир Федорович. — Бибишев протянул удостоверение.
— Не надо, — отмахнулся Золотавкин. — Миша мне рассказал.
Повернувшись к Володе спиной, он прошел в комнату. Володя пожал плечами и проследовал за ним. Миши в комнате не было. На полу разлапилась огромная медвежья шкура. Другой шкурой, но белой, видимо, козьей — но уж больно велика она была для обычной козы, — была застелена низкая тахта. Напротив порога, над окном, скалилась бронзовая маска, угол комнаты был наискось отгорожен свисавшей с потолка разноцветной бамбуковой занавеской. Причудливые маски Володя увидел через открытую дверь и в другой комнате. Там, похоже, был настоящий музей.
Аркадий Александрович, заметив, что инспектор оглянулся на маску, уголком дрожащих губ натянуто усмехнулся.
— Бенин, — сказал он. — Мне пришлось там работать. Знаете, где это?
Поскольку Бибишев не знал, он промолчал. Золотавкин еще раз усмехнулся, но уже снисходительно:
— Западная Африка… Но давайте к делу. — И он кивнул на кресло.
— К делу так к делу, — кивнул Володя, садясь. — Говорите, все рассказал?
— Вот именно. Он позвонил мне на работу, сказал, что заболел. А когда я приехал в «Дубки», рассказал. И я забрал его домой…
— Так он болен или нет?
— У мальчика сильнейшее нервное потрясение, — угрожающе пророкотал Аркадий Александрович. — Дурацкое озорство ему дорого обошлось.
— Извините, что вы называете озорством? — поинтересовался Володя.
— То, что вы готовы назвать преступлением, — фыркнул Золотавкин. — Вот, я приготовил.
Он встал, пошел к столу. Нежно прозвенел бамбук. Вернувшись, Аркадий Александрович протянул Бибишеву пухлый конверт с деньгами.
— Что это? — прищурился Володя, и пальцем не шевельнув.
— Как видите, деньги. Ровно триста. Те самые, которые с провокационной целью кто-то подсунул моему сыну.
— Вот как? Разве он не сам их получил на почтамте?
Однако Аркадий Александрович, очевидно, продумал разговор хорошо.
— Сам. А какой мальчишка удержится… Из любопытства хотя бы. Так что, Владимир Федорович, будем считать инцидент исчерпанным. Миша себя уже наказал. И от меня ему будет. И от школьной общественности, я думаю, влетит. Вы ведь обязательно сообщите в школу о его идиотской выходке, не так ли?
Терпение Бибишева истощилось. Он пригладил усы, подумал и поднял глаза на Золотавкина, ловя взгляд.
— Вот что, Аркадий Александрович, — сказал он тихо. — Давайте не путаться в терминологии. «Инцидент», «выходка», «озорство»… О чем это вы? Ваш сын совершил преступление. Признание, которое он сделал, смягчит наказание, но отвечать придется по статьям Уголовного кодекса, а не на классном собрании… Спрячьте деньги, Аркадий Александрович, и, прошу вас, не притворяйтесь больше, что не понимаете сути того, что произошло.
Зло блеснули очки.
— Не превышайте полномочий, молодой человек, — пророкотал Золотавкин. — Преступник он или нет — это может определить только суд, но до него, слава богу, не дойдет. Я это вам гарантирую, товарищ Бибишев! У меня есть имя, я оперировал… Со мной считаются и не позволят пачкать… Кстати, я в прекрасных отношениях и с вашим начальством, так что… Не советую меня запугивать, Владимир Федорович!
— Это вы меня запугиваете, — спокойно возразил Володя. — А уголовное дело уже заведено — это к сведению.
Золотавкин расстегнул на рубашке пуговицу, ему было душно. Он встал и быстро зашагал по комнате от двери к окну и обратно.
— Хорошо, — сказал он, стараясь смягчить интонацию. — В таком случае давайте вместе думать, как выкрутиться… То есть, найти какой-то… что ли… м-м… компромиссный выход. Мише надо помочь, он еще ребенок, в конце концов!
Последние слова он в сердцах выкрикнул, на что жалобно отозвалась тонкая хрустальная ваза на полке.
— Вы меня принимаете за кого-то другого, — хладнокровно заметил Володя. — Моя работа — не прятать концы в воду, а ловить преступников. Помочь Мише может только он сам. Я затем и пришел к вам. Хотел дать ему сегодня серьезное поручение…
— Исключено! — Золотавкин решительно тряхнул бородкой. — Я накачал его транквилизаторами, он не проснется до утра. С ним была истерика… — добавил он приглушенно и отвернулся.
— Досадно… — Володя встал. — Прошу вас подержать сына дома, из города не выезжать. Извините, должен идти. Один только вопрос хочу вам задать: у Миши часто в руках бывают деньги… солидные деньги?
— Бывают. Хотя… что значит солидные? Для кого как. Но он, я знаю, сам зарабатывал с ребятами из школьного ансамбля. Дарю ему на дни рождения. Я считаю, что человек с младых ногтей должен знать цену деньгам — и как достаются, и как они уходят. На модную одежду я почти не трачусь — он как-то вертится сам. Покупает, перешивает. С кем-то меняется порой, но вкус у него есть. И хорошую вещь от «кича» отличит. Знаете, что такое «кич»?
Не отвечая на вопрос, Бибишев зло сказал:
— У фарцовщиков тоже неплохой вкус. Тем дороже он людям обходится.
— Вы молоды, но консервативны, — усмехнулся Золотавкин. — Так называемых фарцовщиков породила сама жизнь. Люди жаждут получить эстетическое удовлетворение от красивых вещей, от модной одежды. А где их взять? Вот и находятся практичные молодые люди…
— Извините, мне пора, — буркнул Володя, открывая дверь.
«Елки-палки, — горестно подумал Бибишев, спускаясь по лестнице. — Мне ведь еще разговор предстоит… Может, отменить операцию? Перенести? Ни Гена-Крокодил, ни его родители психологически не готовы к такому…»
Он шел мимо огромных рыжих домов, словно убегавших от города к Волге, и тысячами зайчиков сверкало в их окнах солнце, заканчивавшее свой горячий трудовой день. За каждым из окон — папы, сыновья, мамы, биографии, конфликты, принципы, судьбы… Как мало он знает людей в их великом и интереснейшем разноличье… Как легко было бы работать, будь у него стаж, скажем, полсотни лет, когда каждого, вероятно, видишь насквозь и когда можешь знать заранее, что тебе скажут, как себя поведут, на что способны люди, с которыми ты встречаешься даже впервые в жизни.
Володя остановился. Видимо, подумав о визите к родителям Гены, он дал толчок подсознанию, и ноги сами вынесли его на противоположную сторону Ново-Садовой, за трамвайные пути. Отсюда до улицы Мичурина рукой подать.
Бибишев взглянул на часы: начало шестого. «Может, уже пришли с работы? — подумал он. — А если нет, поговорю пока с самим Геной. Никуда не деться: запасной вариант недаром запланирован».
Но особой уверенности в том, что он кого-либо застанет у Дергачевых, не было. Большого желания — тоже: Инна рассказала ему, какой моралист и зануда Дергачев-папа. Поэтому он приятно удивился, когда на звонок женский голос ответил:
— Минутку, сейчас!
«Итак, дома мамаша, — отметил Володя. — Но без отца тоже не обойтись, к сожалению. Как и без сына».
Инна Шиманская не слишком подробно, но красочно описала родителей Гены Дергачева, и когда в прихожей Володя увидел вальяжного усача, ему даже показалось, что он уже видел Феликса Михайловича. Жена была здесь же, но она была значительно моложе той женщины, о которой говорила Инна. Впрочем, женщины к себе подобным не бывают объективны.
Супруги Дергачевы вопрошающе, но без особого любопытства смотрели на Володю.
— Здравствуйте, я из милиции, — устало сказал Бибишев. — Пожалуйста.
Он протянул удостоверение, Дергачев взглянул.
— Вот как, — сказал он спокойно. — Теперь уже из уголовного розыска. Это что-то новое. Проходите! — И плавным жестом показал, что пройти надо в кабинет.
Сидя в кресле под книжными бастионами, уходящими к потолку, Володя ждал, что Феликс Михайлович поинтересуется, зачем пожаловал к ним инспектор угрозыска. Но супруги молчали. Тогда спросил Володя:
— Дома ли ваш сын?
— Нет, но скоро придет.
— Я вижу, вы не удивлены.
— Начинаем привыкать, — сказала с горькой иронией Елена Игнатьевна. — Второй визит подряд.
— Вы ждете наших вопросов? — Отец Гены хмыкнул. — Естественно. Но знаете… Если есть что, рассказывайте сразу. Или спрашивайте. Вряд ли я могу взять инициативу.
— Хорошо, — кивнул Володя. — Мне есть что рассказать.
Он сжато, не пытаясь смягчать формулировки, изложил Дергачевым историю угона «Жигулей» № УКВ 21—67… Выражения лица матери он не видел — она стояла за спиной, — и только слышно было частое дыхание. Феликс Михайлович слушал рассказ инспектора с каменным лицом, но когда дошло до получения Геной перевода, дернул подбородком и откашлялся. Однако дослушал, не перебивая.