Под тёплым небом - Лев Кузьмин

Известно-то известно, да тем не менее отрыв от тёплой компании ему прощался не слишком. Отвергнутая компания глядела ему вдогон если не с насмешкой, то всё же с некоторой обидой.

Разумеется, такие вот сложноватые отношения были у Николая Русакова не с каждым кыжымцем подряд. Захаживать с Русаковым не в буфет, а к нему домой любили бригадир Зубарев и дежурный по полустанку Платоныч. В единственном местечке дома, где можно было укрыться от птичьего стрекотания, на тесной, тоже заваленной книгами кухоньке, разгорались тогда беседы на самые мыслимые и немыслимые темы.

Платоныч, к примеру, начинал так:

— Я слышал, настанет время, электровозы будут ходить безо всяких проводов. Электричество к ним пойдёт, как радиоволна, прямо по воздуху.

Бригадир откликался с иронией:

— Лучше скажи, сами поезда по воздуху пойдут… Тогда нам, всем дорожникам, придётся увольняться.

Русаков в назревающем споре находил золотую середину:

— Пусть по воздуху, пусть без рельс, без проводов… Но без рабочих-то рук всё равно нигде ничего не поедет, не полетит. Так что не волнуйтесь!

— Да мы не волнуемся. Мы просто из интересу. Нам не дожить.

— Отчего не дожить? Вот в книгах написано… — загорался Русаков сам и начинал рассказывать про будущее железных дорог, про то, что он вычитал в книгах.

И Платоныч в лад рассказу кивал удовлетворённо, а бригадир и тут всё брал хоть немного, да под сомнение.

Они даже уходили от Русакова каждый на свой собственный манер.

Тучный, шарообразный, в готовом вот-вот лопнуть форменном пиджаке, Платоныч семенил быстро из кухни в прихожую, да всякий раз призадерживался в проходной комнате возле книжных полок. Там он с усилием далеко назад запрокидывал блескучую свою лысину, уважительно, снизу вверх, разглядывал корешки книг. И, постукивая по ним пухлою ладонью, говорил сипловато, быстро:

— Учись, Коля, учись! Мне вот скоро на пенсию — займёшь мой пост. А то и, глядишь, примешь руководство всем здешним участком. Будешь начальником тогда!

— Зачем мне в начальники? Я хочу быть просто грамотным инженером.

— Одно другому не помеха, — настаивал на своём Платоныч.

А вот Пашкин отец, бригадир Зубарев, стремительно прошагивал сразу к птицам. С минуту слушал их забиячливую трескотню, задерживал взгляд на более спокойной и единственной среди всех здешних пичуг паре — на снегирихе Римке, на снегире Ромке.

Смотрел, Николая подначивал:

— Гляди, что значит семейная чета! Ясно вмиг: не какие-нибудь попрыгунчики, а жители основательные. Когда, Никола, ты сам-то себе хозяюшку-снегурушку приведёшь?

Николай отвечал в тоне таком же балагурном:

— Привёл бы, да пока не разыскал. Моя снегурушка, видать, где-то дальше Кыжа живёт. Видать, где-то к нам в Кыж всё ещё собирается… Кроме того, слышишь, что твердит Платоныч? «Учись!» А он тебя по должности старше! Так что наказ твой бригадирский исполню чуть погодя.

— Ну-ну! — смеялся Зубарев.

Стукал легко по краю снегириной клетки согнутым пальцем, не очень умело Ромке с Римкой подсвистывал. Затем, прощаясь, шлёпал с маху по ладони хозяина всею пятернёй:

— Ладно! Долби гранит науки — мешать не станем! Но всё ж про хозяюшку-то, про снегурушку, не забывай!

5

Вот сюда, в несколько странноватый свой дом, в те летние тёплые, но всё ещё полные неизбытого горя дни и приглашал Русаков маленького Пашку.

И Пашка, ничуть не подозревая, что поступает совсем как когда-то отец, тоже сразу подходил к птицам. Но сначала не к Ромке с Римкой, а к чижику Юльке.

Наученный Русаковым, он у самой клетки шаги свои сдерживал, руками зря не махал, тихо вставал на табурет:

— Юлька! Что мы нынче утром пили?

Крошечный, желтовато-зелёный, во взъерошенной шапчонке, Юлька подымал курносый клюв, хвастливо показывал перовую, чёрную на горле салфеточку, распев заводил обыкновенным: «Тюли-тюли!» Но тут же совершенно внезапно отчеканивал такую трель, что в ней ясно слышалось:

— Пили кофе, пили ча-ай!

Пашка сам сразу оживал, восхищённо оборачивался к Русакову:

— Отвечает! Честное слово, отвечает ну прямо по-человечьи!

— А я о чём твержу? — гудел довольнёхонький Русаков. — Если быть повнимательней, в голосе каждой пичуги услышишь ещё и не такое… Вот послушай Ромку с Римкой.

Ромку с Римкой понять было труднее, но тоже можно. Эта серьёзная парочка предпочитала беседовать только друг с другом.

Солидный, толстогрудый, похожий на уменьшенного Платоныча снегирь, не торопясь, оглядывал с жёрдочки всю клетку. Склоня голову набок, он останавливал блестящий глазок на неспешно роющейся в кормушке скромненькой снегирихе и, как бы желая ещё надёжнее удостовериться, что снегириха никуда не исчезла, — поскрипывал:

— Рим! Рим! Ты тут?

— Тут я, Ром, тут, — откликалась снегириха спокойно.

Но вот в их-то сдержанных голосах всегда слышалась ещё и какая-то грусть. Слышалась она Пашке, слышалась, как видно, Русакову. Потому что он однажды даже сказал:

— Отлично ведь знаю, что снегири не слишком бойки и у себя в лесу, а всё ж думаю: сейчас-то они печалятся о воле.

— Так давай им эту волю дадим!

— Пусть лето как следует разгорится… Вызреет каждая лесная былинка колосом, каждый лесной кустик ягодой, тут мы клетки и распахнём.

— Всех отпустим? Поползня, чечевицу, снегирей, Юльку? — вдруг не слишком уже ратует за птичью свободу Пашка и даже вздыхает: — Без Юльки сделается как-то не так… Да и вообще плохо, когда кто-то улетает навсегда.

Этот невольный вздох Русаков улавливает моментально. Улавливает, настораживается, да Пашка и сам тут вслух объясняет свои мысли.

— Ты знаешь, — говорит он Русакову, — вот мы с тобой починили нашу от крыльца до самых путей лесенку, а я всё равно туда, в самый-то, самый низ, по утрам больше не бегаю…

— Верно! — удивляется и тут же соглашается Русаков. — Верно… Я тоже по утрам на лесенку, на ступеньки с автодрезины гляжу, а тебя там что-то всё нет и нет. Но я ведь думал: ты теперь просто просыпаться спозаранку разучился; а ты, выходит, специально… Отчего это?

— Да оттого, Коля, — отвечает Русакову тихо Пашка, — да оттого, что как раз автодрезину там увидеть и боюсь. Боюсь её увидеть без папы с мамой.

— А меня? — тише Пашки говорит тогда Русаков. — Меня разве увидеть там боишься? А нашу бригаду увидеть боишься? Ведь мы тебе, Паша, и теперь неизменные друзья.

— Всё равно пока что не могу. Я, Коля, прибегу к тебе на работу в утро какое-нибудь следующее… А сейчас ты меня не торопи. Сейчас ты мне лучше доверь ключик от своего дома. Когда ты в бригаде, я присмотрю за твоими птицами.

— Что ж! — оживляется Русаков. — И это тоже дело! Только у меня, Паша, ключика нет.

— Почему это нет?

— А вот нет и нет! Вместо ключика у меня сбоку двери дырочка, за дырочкой — хитрая задвижечка, по-за ней — крючок. Открыть может любой хороший, свой человек. Пойдём, покажу!

И они идут, смотрят. Пашка там повторяет:

— Дырочка… Задвижечка… По-за ней крючок… Чик-бац, и заперто! Чик-бац, и отперто!

Пашка повеселел, напряжение трудного разговора снято.

Они возвращаются в дом к чижиной клетке. Русаков старается всё окончательно повернуть на весёлый лад. Он про чижика говорит:

— Юльку мы выпускать не будем, Юлька — стать особая. Он давным-давно ручной. И вообще каждый чиж привыкает к домашнему обитанию крепко. А если к нему ещё чижовочку подсадить, то, не в пример снегирям, они у нас вдвоём разлюли малина заживут! Ближе к зиме мы чижовочку для Юльки заведём непременно… Да он и сейчас как заправский артист! Хочешь, покажем ещё один номер?

Русаков сам теперь вступает в разговор с Юлькой, щёлкает языком, внятно выпевает на известный мотив:

Чижик-пыжик, где ты был?

Смышлёный Юлька мотив подхватывает, щебечет, а Русаков его ответ пересказывает словами:

На Кыжымку пить ходил!Ветер дунул — я упал,Видишь — хвостик замарал!

Хвостик у Юльки вправду с черноватой отметиной. Пашка так со смеху и валится. Ему от Русакова и от Юльки хоть бы не уходить никогда. Опоминается он лишь оттого, что в дом к Русакову заглядывает в конце концов бабушка.

— Ты что тут, Пашка, надоедаешь? Не пора ли честь знать?

— Я не надоедаю!

— У нас тут спевка, — заступается Русаков.

И вместе с чижиком специально для бабушки повторяет песенку про измаранный хвостик.

Бабушка — желает того, не желает — приятно удивлена.

Но Пашку она зовёт домой настойчиво, и Пашке, делать нечего, надо собираться. Да и хозяин говорит:

— Мне тоже надо ещё кое-что подчитать да написать…