Начинается ночь - Майкл Каннингем

О'кей. Еще нужно оставить сообщение для Виктории.

— Привет, Вик. Питер Харрис. Первая инсталляция смотрится потрясающе. Ждем тебя около полудня, верно? Нужно развесить все остальное! Поздравляю! Отличная выставка!

У него нет сейчас сил отвечать на и-мейлы. Нет сил никому звонить. У стены стоит испорченная картина Винсента, разрезанная бумага отвисла еще сильнее, обнажив грязноватый кусок холста. Питер подходит к картине, осторожно, как будто она может чувствовать боль, берется за надорванный край навощенной коричневой бумаги и тянет его на себя (картина все равно испорчена, теперь за нее отвечает страховая компания). Тяжелая бумага отрывается медленно с мокрым, как будто немного плотским звуком. Под ней ничем не примечательное полотно: техника мазка, очевидно, позаимствована у Герхарда Рихтера, колорит — у Филипа Гастона. Вторично и неумело.

Питер идет в кабинет к Юте. Она хмурится перед компьютером, на столе, у ее правой руки, — чашка черного кофе.

— Как тебе Хванг? — спрашивает она.

— Нравится.

— Хочу тебе рассказать о том, что я только что сделал. Можно?

— Я вся внимание.

— Я до конца оторвал оберточную бумагу с картины Винсента.

Ее взгляд темнеет:

— Очень зря.

— Она все равно испорчена, а восстанавливать ее он не будет.

— Это затруднит объяснение со страховщиками. Ты ведь их знаешь. Ты можешь объяснить, зачем ты это сделал?

— Из любопытства.

— И что же ты увидел, любопытный ты наш?

— Дерьмовую ученическую работу.

— Шутишь.

— Нет.

— Понятно. Какой гаденыш!

Может быть, Юта и Ребекка — это на самом деле одна и та же женщина? Может быть, у него две жены?

— Это меняет дело, тебе не кажется? — говорит он.

— Наверное.

— Наверное?

— Ведь это же "концепт". Если ты веришь, что под оберткой скрывается нечто чудесное, но при этом ты этого не видишь…

— Что-то вроде кошки Шредингера…

— Лучше не скажешь.

— По-моему, мы не должны его больше выставлять.

— Мы не должны его выставлять хотя бы потому, что его работы не продаются.

Мобильный Питера исполняет прелюдию Брамса. Неизвестный вызов.

— Прости, — говорит он и выходит в их тесный коридор.

Неужели…

— Алло.

— Привет. Да.

— Где ты?

— У приятеля.

— Что это значит?

— Это значит, что я перебрался к моему приятелю. Его зовут Билли. Он живет в Вильямсбурге. Не думай, я не в каком-то наркоманском притоне.

Эх, Миззи, Миззи, а с чего ты взял, что меня вообще волнует, где ты?

Однако вслух Питер говорит:

— Значит, у тебя все нормально?

— Ну, наверное, так бы я не стал формулировать, но все более или менее. А ты как?

Угу. Спасибо, что спросил.

— Бывало и хуже.

— Я хочу тебя видеть.

— И?

— Нам нужно поговорить.

— Нужно. Ты представляешь себе, в каком состоянии Ребекка?

Короткое дышащее молчание на другом конце.

— Конечно, — отвечает Миззи. — Ты думаешь, мне хотелось сделать ей больно?

— Если бы ты оставил хоть какую-то записку, ей, может быть, было бы сейчас не так плохо.

— И что, по-твоему, я мог бы написать в этой записке?

Ах ты, мерзавец!

— Ты прав, — говорит Питер, — нам нужно встретиться. Может быть, зайдешь в галерею?

— Давай где-нибудь еще.

— Твое предложение.

— Знаешь Старбакс на Девятой авеню?

Понятно. Старбакс. А что бы ты хотел? Луг, подернутый туманной дымкой или прекрасный замок? Так что Старбакс.

— О'кей. Во сколько?

— Минут через сорок пять.

— Хорошо.

— До встречи.

— Это Виктория? — кричит Юта из своего кабинета.

— Нет, так, никто.

Питер возвращается в кабинет, где в ореоле бумажных полос по-прежнему стоит работа Винсента.

Драматичная получилась бы сцена, не правда ли, если бы Питер сейчас уставился тяжелым долгим взором на эту откровенную неудачу. Но он не может сосредоточиться. Если это метафора, то она не работает, а вообще говоря, это просто сомнительная выдумка второразрядного художника — ни больше ни меньше.

Питеру и без того есть, о чем подумать.

Что на уме у Миззи? Что случится через сорок две минуты в этом долбаном Старбаксе на этой чертовой Девятой авеню. Может быть, Миззи приготовил взволнованный монолог о невыносимости таить правду? Может быть, он собирается предложить Питеру уехать, не взвешивая за и против? Бросить все и отправиться — да хотя бы в ту же Грецию или в Берлин? Если Миззи это предложит, что ответит Питер?

Да, скорее всего, он согласится. Не имея никаких иллюзий насчет того, чем это кончится. Он готов — только помани — разрушить свою жизнь, прекрасно понимая, что никто, ни один его знакомый ему не посочувствует.

Питер отвечает на и-мейлы. Все как обычно, как обычно. Он старается не смотреть на часы, но это не просто, так как они мигают в правом верхнем углу экрана. А потом за двадцать шесть минут до выхода появляется Виктория. Питер слышит, как Юта открывает ей дверь, и выходит поздороваться. Виктория — почти наголо стриженная высокая китаянка, шумная, эксцентричная, носящая серьги размером с блюдца и длинные вязаные шарфы.

— Привет, гений, — говорит Питер. — Потрясающие работы.

Они с Викторией обнимаются — быстрое, немного деревянное объятие. Больших нежностей Виктория не позволяет. Целуясь, они никогда не касаются друг друга губами.

— Тебе не кажется, — говорит она, — что я стала предсказуемой?

Юта, настоящий профессионал, говорит:

— Это не повтор. Это вариации на тему. Когда придет время для чего-то нового, ты его не пропустишь.

— В общем, если что, ты мне скажешь, — говорит Виктория Питеру. Она не любит женщин.

— Мы тебе скажем, — говорит Питер. — Сейчас ты все делаешь правильно. Это будет событие, даже не сомневайся.

Виктория изображает оптимистическую улыбку, но ее взгляд остается скептическим. На самом деле она один из самых честных Питеровых художников. В ней есть что-то от маленькой девочки: она серьезная, но не спокойная, как какая-нибудь девочка, которая определенным образом расставила и нарядила своих кукол и теперь демонстрирует их взрослым с надеждой, гордостью, смущением и страхом не услышать ту щедрую (пусть и немного покровительственную) похвалу, на которую рассчитывала. Эх, если бы Питеру чуть больше нравились ее инсталляции и чуть меньше нравилась она сама.

— Ну что, за работу? — спрашивает Питер.

— Мм…

— Хочешь чаю?

Она пьет чай.

— Спасибо, не откажусь.

Питер идет на кухню, поймав на себе быстрый благодарный взгляд Юты. С какой стати Юта должна подавать чай женщине, которая ее не замечает.

Питер заходит в кладовку, где они хранят чай, кофе и прочее; включает электрочайник. Тут же стоят специальные контейнеры с работами художников, все аккуратно подписано, чтобы по первому требованию можно было показать работу заинтересованному клиенту. Питер с Ютой поддерживают идеальный порядок на своем корабле.

Это тоже не какая-то метафора, так ведь? Художники создают произведения искусства и до тех пор, пока кто-нибудь не проявит к ним интерес, они ждут своего часа в этой комнате. В этом нет ничего сомнительного. Или печального.

Питеру нужно поскорее выбраться отсюда.

Но он все-таки способен (так далеко он еще не зашел) подождать, пока закипит вода, и заварить зеленый чай для Виктории.

В галерее Вик с Ютой обсуждают детали расположения второй инсталляции, которую надо будет смонтировать в северном углу. Питер протягивает Виктории чашку. Она принимает ее как подношение.

— Спасибо.

— На здоровье.

— Мне нужно выйти ненадолго, — говорит Питер. — Я скоро вернусь.

Он старается не встречаться с вопросительным взглядом Юты. Питер никогда не "выходит ненадолго", во всяком случае, по делам, неведомым Юте.

— Мы тебя ждем, — говорит Юта, — возвращайся поскорее.

Зайди в ванную, мудила несчастный, причешись, проверь, не застряло ли что-нибудь в зубах.

А теперь иди. А что, если он вообще не вернется? Может ли он представить, как растерянная Юта сообщает кому-то: "Он даже не сказал мне, куда идет…"? Да. Может.

Он буквально заставляет себя опоздать на семь минут, потому что сидеть и ждать Миззи было бы уж совсем невыносимо. Хотя, разумеется, Миззи тоже может опоздать и даже больше, чем на семь минут. Но, конечно, в глубине души он боится, что Миззи может прийти и уйти, боится его упустить. В общем, приближаясь к знакомым дверям Старбакса, он испытывает панику. И одновременно какое-то болезненное удовлетворение от того, что ему настолько не все равно. Сколько лет в некоем дальнем уголке сознания он надеялся на отмену той или иной встречи, на блаженный час свободы от разговоров по рабочим делам или с другом (на самом деле у него нет настоящих друзей — как это, кстати, случилось — ведь в юности их было хоть отбавляй?).