Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель - Жан Фрестье

За неделю — никаких новостей. Бессонница.

От Ирэн писем нет. Я все так же плохо сплю. Сегодня утром, после дурно проведенной ночи, разговор с моей домработницей.

Я: Я каждую ночь слышу, как эти Лакосты ссорятся, кто они такие?

Домработница: Муж — человек серьезный, работает в страховых компаниях, значит, человек способный. Жена — манекенщица в ателье. Не больно-то важная птица.

Я: Но она, по крайней мере, не гулящая?

Домработница: Может быть, но ведет себя не лучше проститутки. Днем и ночью в бегах. Каждую ночь ее привозят на разных машинах. Правда, с ней можно столковаться и без машины: хватит и велосипеда. Подмастерье булочника один раз спал с ней и заплатил за это, как за стакан аперитива.

Я: Да, в самом деле, очень дешево.

Домработница (вытирая со лба пот той же тряпкой, которой вытирала пыль): А вот парню показалось дорого. Он все время опасался, что что-то подхватил от нее. Эта женщина — такая неопрятная.

Уточнять подробности я не стал. Однако подумал, что если бы я расспросил домработницу Ирэн, то, наверно, узнал бы о моей любовнице сплетни, аналогичные тем, что ходят о моей соседке. Не буду я никого расспрашивать. Должно быть, эти сокрушительные факты и в самом деле существуют, но они остаются не выясненными, повисшими в воздухе между небом и землей. Знать наверняка я не желаю. И правда не всплывет наружу. Она, как надвигающаяся гроза, висит в воздухе, нагнетая атмосферу.

По-прежнему нет никаких известий. Я проезжал мимо дома Ирэн как раз в тот момент, когда вечерний почтальон звонил в дверь ограды. Пожилая женщина, кухарка, должно быть, уже его ожидала. Забрав целый пакет писем, она пошла обратно к дому, перебирая по дороге конверты. Я обогнул виллу. Проехал по улочке Платанов, где прошлой зимой так часто поджидал Ирэн. Заставив меня прождать слишком долго и предвосхищая мое дурное настроение, она направлялась ко мне со словами: «Как, вы еще меня ждете? Давно надо было уйти. Вам что, больше нечего делать, как ждать меня? Я в конце концов перестану назначать вам свидания».

Видя ее недовольство, можно было подумать, что она пришла на свидание вовремя или что сам я явился раньше. И в определенной степени так оно и было.

Я переводил стрелки своих часов назад. Сначала, чтобы Ирэн подумала, будто я вовсе ее не ждал, а потом — из страха, как бы ее опоздание, в случае если оно очень затянется, не отложило до следующего дня те ласки, о которых я мог вволю мечтать, ожидая ее. Каждые четверть часа, пока я ждал, я отводил стрелки часов назад, причем с большим запасом, учитывая одновременно и то, насколько она уже опоздала, и то, насколько она еще должна опоздать. Если Ирэн появлялась внезапно, сразу же после этой манипуляции, она заставала меня на улице Платанов в совершенно немыслимое время. Хотя у меня было целых две причины, по которым я должен был бы находиться где-нибудь в другом месте, но я по-прежнему находился там и позже, и вместе с тем раньше назначенного времени. Мое алиби ничего не стоило.

Писем по-прежнему нет. Мне вспоминается кризис чувств, который постиг Ирэн этой зимой. Конечно, он случился не впервые, но ему предшествовал очень счастливый период; контраст показался мне разительным. Целый месяц я не мог к ней притронуться. Не сказал бы, что она держалась со мной агрессивно. Она все так же вежливо улыбалась, когда я разговаривал с ней, но была далеко, где-то там, в облаках. Если я предлагал ей поехать в отель или ко мне, она в ответ только отрицательно качала головой или же говорила: «Не сегодня. Мне сегодня совершенно не хочется». И после того как я два или три раза спросил ее о том, что происходит, и никакого ответа так и не добился, мне оставалось лишь замолчать.

В течение всего этого периода лицо ее было не то чтобы грустным, а словно бы заснувшим. Однажды я оскорбил ее прямо на улице. Я был взвинчен до предела и сам не знал, что говорил, перейдя в оскорблениях все границы. Она улыбалась, она была слегка удивлена, но, в сущности, не рассердилась. Когда я остановился, чтобы перевести дух, она сказала мне: «Продолжайте, если вам от этого легче». В ее тоне не было провокационных ноток, иронии и той почти не было. А потом, когда наши взаимоотношения вошли в прежнее русло, она сделала вид, что никогда не слышала тех гадких слов, которые я бросил ей прямо в лицо. Да и сам я совершенно забыл о том инциденте, если бы не сегодняшний вечер. У себя в комнате, когда я открыл ящик стола и стал искать одну необходимую мне выписку, мне пришлось переложить письма Ирэн. Эти письма мешали мне, без конца попадаясь под руку. Тогда я внезапно взял и швырнул их через комнату. Мне хотелось разразиться оскорблениями.

С утренней почтой пришло письмо от Марины или, точнее, два конверта, один в другом; во внутреннем — переадресованная Мариной справка из социального страхования, которую я должен был подписать. И ни слова. Только этот бланк и легкий запах духов на внешнем конверте. Окончательный разрыв или, наоборот, приглашение?

Я подписал справку о болезни и переслал ее без каких бы то ни было комментариев. Но оставил у себя конверт, запах которого напомнил мне тело Марины, ее волнение, ее исступленную нервозность. Ее тело я мог представить себе только в движении: Марина виснет на моей руке, отпускает ее, прислоняется к стене, встает на цыпочки, крутится. И все это — с очаровательным и бесполезным изяществом. Движения ее тела, как аллеи сквера, приглашающие к полной неожиданностей прогулке, в конце которой всегда оказываешься у прутьев ограды.

Утром, после нашей последней ночи, Марина повернулась ко мне спиной. Я поцеловал ее за ушком. От нее шел какой-то уютный запах, он напомнил мне запах кофе с молоком, возможно, просто потому, что я был голоден. Не будя ее, я развлекался тем, что заплетал ей косичку из двух прядей; когда же я отпускал эту ненастоящую косичку, она, крутясь, расплеталась. Спала Марина точно так же, как спала бы и нефригидная девушка. Я приоткрытым ртом прислонился к ее шее; ее кожа пахла так же горячо, как пахнет кожа у девушки, которая, возможно, всю ночь с радостью занималась любовью. Фригидная она или нет, какая разница в такой час?

Я больше не видел Марину. Однако возможность ее увидеть, столь доступная в любой момент, заставляла меня еще сильнее ощущать отсутствие Ирэн.

Прошло около трех недель, как Ирэн уехала во второй раз. Чем более расплывчатым становился ее образ, тем легче он поддавался воздействию инстинкта. И тот, заимствуя что-то у тела Марины, а что-то у тела Ирэн, крупными мазками рисовал картину моего вожделения, как бы изображенного художником-авангардистом, с губами на женской груди и с бедрами, центрированными по этим губам. Стоило мне хоть на мгновение перестать сопротивляться сладкой химере, как она тут же толкала меня во власть невообразимых импульсов. Так, я, бывало, направлялся в Нейи исключительно ради удовольствия проехать мимо дома Ирэн, но по дороге внезапное помешательство рассудка резко обрывало мой порыв. Поступок, в котором я искал нечто равноценное обладанию Ирэн, оставался незавершенным. Я останавливался. Я находил в самом себе все ту же неизрасходованную силу. И растрачивал ее на свои пустяковые капризы. Я покупал какую-нибудь книгу, галстук, в глубине души надеясь, что галстук понравится Ирэн и что книгу я дам ей, когда она вернется. Но эта дорога никуда не вела. Все тот же импульс возвращался ко мне, однако на этот раз вооруженный неким подобием рациональности. Он толкал меня к Марине, чье тело чисто логически представляло собой наилучшую замену Ирэн. Я сопротивлялся, зная по опыту, насколько бесполезным окажется такой поступок.

К тому же мне казалось нетактичным разрушать жизнь одной женщины под тем предлогом, что я люблю в ней другую.

Эти жалкие внутренние споры пролезали во все щели между моими мыслями, были со мной каждую минуту, свободную от работы. Они были как бы упаковкой для всей моей жизни. Они душили меня. Я с нетерпением ожидал прихода ночи и того мгновения, когда, закрыв за собой дверь спальни, я ощущал себя счастливым пленником непоколебимых привычек: укладываться в кровать и засыпать. Однако, прежде, чем достичь этого, мне приходилось проживать вечерние часы, упоительные предвестники весенних ночей, когда небо над городом долго не угасает, увлекая на запад молчаливые толпы гуляющих. В начале лета, около девяти часов вечера, люди охотно идут на запад. Я тоже шел в ту сторону в ожидании чуда или катастрофы, некоего знака с небес. Затем, с приходом ночи, вновь погружался в каждодневную обыденность, поворачиваясь спиной к умершему дню; я доверял сну охрану моих робких придуманных надежд.

После отъезда Ирэн какое-то время я жил очень уединенно. Я переживал ее отсутствие, как переживают болезнь. И не хотел свидетелей.