Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель - Жан Фрестье

— Ты никогда не говоришь о своем муже, — сказал я. — Как вы сейчас друг с другом ладите?

— Все по-прежнему. Как только рядом с ним оказывается любая, хоть немного смазливая девица, я для него перестаю существовать. А какой у него при этом вид! А какая самоуверенность! Да, он ни одной не пропустит.

Она говорила очень оживленно, и в этом читалось неизменное восхищение мужем, его талантом соблазнителя, который ей льстил, несмотря на то что оттачивался на других женщинах.

— А тебя это не ранит?

О нет, совершенно. Я просто не обращаю внимания.

Она лгала, в этом я был уверен. За холодностью Ирэн скрывалась глубокая рана.

Впереди у нас оставалась только одна ночь и один день. Часть ночи я пролежал, не решаясь разбудить Ирэн. Она спала глубоким сном, должно быть, так же, как в детстве. Когда я захотел ее разбудить, она задержалась на полпути между пробуждением и детством. Она съежилась, немного злобно, точно потревоженное животное. Потом вернулась ко мне, но плаксиво, как маленькая девочка, затем выросла и обрела свой настоящий возраст. Но свое задетое самолюбие она, несомненно, оставила в прошлом, так как в эту ночь смиренным голосом было произнесено все то, что от нее требовали.

Наступило утро, день отъезда, день, потерянный заранее. Ирэн начала собирать чемодан в порядке, прямо противоположном тому, которым она руководствовалась по приезде. Домашнее платье исчезло в последнюю очередь, как в прокрученном назад фильме, когда снаряд и дым возвращаются в пушку. Крышка чемодана захлопнулась, и от счастья осталась лишь тревога, лишь мысль о том, повторится ли оно когда-нибудь вновь, и уже его ожидание и нетерпение.

Я проводил ее на вокзал. Входя в вагон, она протянула мне на прощанье руку. Поезд быстро уходил вдаль. Задний фонарь, вильнув вдалеке справа налево, исчез за холмом.

Чтобы темные поля, сквозь которые ехала Ирэн, могли бы соединиться с городом, в это мне трудно было поверить. Ночной поезд катит по голубоватой вселенной, в четвертом измерении, простирающемся рядом с отсутствием. Вестибюль вокзала с валяющимися повсюду свертками, с унылой толпой принадлежал реальному миру, в нем остался и я. Какая-то девушка в брюках задела меня плечом. Я подумал о Марине, о нашем приключении, незначительном и бессмысленном. Ирэн уехала пять минут назад, не больше, и этого оказалось достаточно, чтобы обнаружить во мне уязвимое место, называвшееся Мариной. И тогда, вспомнив одну фразу, которую иногда произносила Ирэн, когда спешила вернуться домой, а я пытался удержать ее возле себя, — «но ведь у нас впереди целая жизнь, чтобы заниматься любовью», — я спросил себя, а не воспринимали ли мы, она и я, этот акт совершенно по-разному. Ирэн своими чувствами управляла, я же своим подчинялся. Кто знает, не мечтал ли я когда-нибудь совершить с ней окончательный акт любви, способный навсегда ее пленить, меня же сделать навсегда свободным.

От Ирэн — ни одного письма. Я даже не знаю, где она. Она говорит, что не умеет писать, что орфографические ошибки наводят на нее страх.

Как будто я способен замечать в ее письмах орфографические ошибки. Надо отметить, что по мере нашего сближения стыдливость такого рода, вместо того чтобы уменьшиться, только возросла. В самом начале, когда надо было отменить свидание, она, не задумываясь, посылала мне письмо по пневмопочте. Потом стала отдавать предпочтение телефону. Не действовала ли она в том же духе, отказавшись в один прекрасный день от некоторых ласк, прежде считавшихся допустимыми? Не знаю, кого она тем самым хотела пощадить. Себя или меня?

Надо не забыть в следующий раз процитировать ей одно высказывание Монтеня: «Невестка Пифагора говорила, что женщине, ложащейся с мужчиной в одну постель, следует заодно с юбкой отбросить стыд и обрести его вновь, надев юбку».

Писем все нет. Когда от Ирэн нет никаких известий, я успокаиваю себя мыслями о том, что она — со своим мужем. Мне трудно представить, что когда-то эта ситуация могла вызывать во мне ревность; Ирэн никогда не скрывала от меня, что муж пользуется всеми своими правами на нее. Одно время она рассказывала мне на эту тему даже больше, чем требовалось. Например, если я спрашивал: «А не мог бы твой муж отправиться в поездку без тебя?», она отвечала: «К сожалению, нет! Он просто физически не может спать один». Подобная реплика из уст человека, обычно очень сдержанного, — это уж слишком, это чересчур. Стараясь сконцентрировать всю мою ревность исключительно на личности мужа, не хотела ли она отвлечь мое внимание от каких-то более тревожных фактов? В тот самый день, когда мне в голову пришла эта мысль, я потерял какой бы то ни было интерес к мужу, выставленному в качестве громоотвода в небесный свод моей ревности. Что от меня пытались утаить? Я стал вынюхивать. Ничего не обнаружил, но к мужу ревновать перестал. Более того, я превратил его в сторожа Ирэн, в человека, обязанного следить за ней и утолять голод ее тела, тем самым делая слежку более надежной. В моем воображении он стал неким подобием некастрированного суперъевнуха, уполномоченного удовлетворять физиологические потребности дамы, томящейся в ожидании несравненного наслаждения на королевском ложе.

Чудесное приспособление к сложившимся обстоятельствам. Замечу, что я не только победил в себе ревность к мужу, но еще и — вывернув мораль наизнанку — превратил адюльтер в нечто само по себе притягательное. Я провозгласил себя королем Ирэн. А из мужа сделал инструмент, некую совершенную машину, которой Ирэн может пользоваться в свое удовольствие, когда ей только заблагорассудится. Нельзя же ревновать к машине. Правда, кто знает, обо мне ли думает Ирэн во время работы этой машины?

К сожалению, — и вот тут-то моя теория наслаждения оборачивается против меня самого — я не в состоянии низвести до уровня механизма любого другого мужчину, которого Ирэн могла бы сделать своим любовником. Между мужем и предполагаемым любовником мое воображение установило одно принципиальное различие: у первого, как и подобает машине, есть четкие, внушающие доверие очертания. Но вот другой, неизвестный любовник, намеревающийся свергнуть меня с трона, — это не просто человек, это мифический персонаж: Супермен, Фантомас, Папай, подкрепившийся шпинатом.

Открытка из Рима: «С тех пор как я приехала в Италию, Жак ни на минуту не оставляет меня одну. Писать вам не могу. Как у вас дела? Ирэн»

Один и тот же текст, с разницей в несколько слов, всегда заканчивающийся вопросом, на который я не могу ответить. У меня в ящике стола — уже несколько открыток, написанных в таком стиле. Отличаются они в основном фотографиями: то Рим, то Барселона. Вариации же текста — самые незначительные, например, о погоде: «сейчас жарко» или о муже: «Жак сейчас просто невыносим».

В моем ящике я храню и несколько писем: они ни длиннее, ни красноречивее открыток. Я их перечитываю, они не оставляют в уме ни малейшего следа. Тогда, отказавшись от чтения, я начинаю следить взглядом за движением этого высокого угловатого почерка — абстракционистский рисунок любви Ирэн.

До знакомства с Ирэн я никогда не читал гороскопы в вечерних газетах, теперь я регулярно заглядываю в эту рубрику. Мое мнение об астрологии не изменилось: астрология — это Бог знает что. И все же я заглядываю в гороскоп. Сначала я читаю о Козероге, то, что касается меня, затем перехожу к Тельцу — Ирэн и сопоставляю полученные сведения. Если выходит, что Козерог и Телец сегодня вместе обретут счастье, то я облегченно вздыхаю, ни на секунду не пытаясь в этом усомниться. Но поскольку газету печатают не для меня одного, неизбежно наступают дни, когда я обнаруживаю, что вытеснен из сердца Ирэн какими-нибудь Весами или, что еще хуже, Близнецами, чья сдвоенность создает образ пугающей меня коалиции. И тогда я бываю недоволен. Мне приходится делать усилие, чтобы убедить себя в легковесности этого прогноза. А когда он вновь оказывается благоприятным и я вновь обретаю частичку свободы, для которой звезды начали было представлять угрозу, то тут же замечаю, что лишь сменил тюрьму. Моей участью распоряжается Ирэн, а не планеты. Ирэн руководит моей судьбой, а не гороскоп. В обоих случаях — не я.

За неделю — никаких новостей. Бессонница.

От Ирэн писем нет. Я все так же плохо сплю. Сегодня утром, после дурно проведенной ночи, разговор с моей домработницей.

Я: Я каждую ночь слышу, как эти Лакосты ссорятся, кто они такие?

Домработница: Муж — человек серьезный, работает в страховых компаниях, значит, человек способный. Жена — манекенщица в ателье. Не больно-то важная птица.

Я: Но она, по крайней мере, не гулящая?

Домработница: Может быть, но ведет себя не лучше проститутки. Днем и ночью в бегах. Каждую ночь ее привозят на разных машинах. Правда, с ней можно столковаться и без машины: хватит и велосипеда. Подмастерье булочника один раз спал с ней и заплатил за это, как за стакан аперитива.