Жил человек - Николай Почивалин

- С чем, Иван Константинович?

- Посмотрите, сколько откормочных животноводческих комплексов строим! Да как строим - дворцы! Полная механизация, пульты управления, кнопки. Розы между корпусами сажаем! И стараемся не видеть, что люди живут в худших жилищных условиях!

- Ну, это уж крайности, Иван Константиныч!

- Согласен - пускай крайности. До которых доводить нельзя. Не жалеть на это затрат - окупится. И - ломать, ломать инерцию! А то ведь что за чертовщина получается? Даем лес, шифер, стекло - на, стройся! А что строят? Обычную деревенскую избу. Как сто лет назад ставили! Самое лучшее - куцую верандочку пристроят. Все те же две половины - прихожая с кухней да горница. Ну, может, там, в горнице, фанеркой темный закуток отгородят спальня. И получается, что в старую форму все новое содержание втискиваем, запихиваем!

Водопровод, газ, телевизор, холодильник - все сюда же!

Молодежь и от этого убежит: ей, помимо культуры, и культура быта уже нужна!..

- В районе в этом отношении немало и делается.

- Мало! - тотчас же отзывается Голованов; поравнявшись, он садится напротив, пятерней поддевает упавшую на лоб прядь. - Многое - не успел. И уж не успею...

Без меня теперь.

- Почему - без вас?

Взгляды наши встречаются, в черных, под резкими бровями глазах Голованова - и смущение, и огорчение.

- К вам туда отзывают - в область...

После этого находится объяснение и тому, что застал секретаря райкома в кабинете в самое, казалось бы, рабочее, полевое время, и его задумчивая, даже какая-то отрешенная поза - у окна, и девственная чистота его секретарского - другому приготовленного - стола; и, наконец, - его прямые, с острой самокритичной оценкой суждения: со всякого жизненного перевала видней и пройденное и промахи. Упорные и неизвестно откуда возникшие слухи о том, что Голованов в Загорове не засидится - подтвердились, сарафанное радио, как правило, работает без промашек...

Поздравив, говорю Ивану Константиновичу, что теперь-то ему, что называется, все карты в руки, - только что азартно рассуждавший, что да как надо, он становится сдержанным.

- Желания обычно опережают возможности... Хотя, в конце концов, те же желания и приближают.

Любопытствую, кто же в Загорове останется первым, - крутые упрямые скулы Голованова розовеют и секундой позже, услышав ответ, понимаю почему:

- Андрей Фомич, наш предрика...

Мгновенно - словно он возник тут, в кабинете, и сел рядом - вижу его: млеющего в жару в своем официальном черном костюме, при галстуке, утирающего платком мокрые залысины, жестко предлагающего наказать допустившего оплошку председателя, у которого, не разобравшись, гневно ахнул кулаком по толстому настольному стеклу... Удивление мое, должно быть, настолько велико и очевидно, что Голованов, не дожидаясь вопросов, суховато и недовольно - будто вопросы эти все-таки заданы, - объясняет:

- Ничего, ничего... Я вам говорил, район он знает превосходно. Опыта не занимать. - Хмурясь, Иван Константинович убеждает, кажется, уже не меня, а самого себя: - Ничего, ничего!.. Некоторые свои черты... пересмотрит, поубавит. Не один же остается. Есть бюро райкома, обком партии. Секретарь - это вам не удельный князек!..

И с маху, как это у него часто получается, - не желая, скорее всего, обсуждать то, что уже решено, да еще с посторонним, по существу - деловито спрашивает:

- Ну, ладно! А как ваша уборочная страда?

Взгляды наши снова сталкиваются, расходятся - унося взаимную заминку, недосказанность, - принимаю предложенный и единственно подходящий сейчас тон:

- Косовицу закончил. Но молотить не начинал - все в вайках лежит.

- В валках долго держать рискованно - прорастет, - охотно поддерживает шутку Голованов. - Знаете, как называется? Подгон.

- В такую-то сушь?

- Тоже верно. - В голосе Ивана Константиновича звучит уже живой, не дипломатический интерес: - А всерьез - как?

Говорю, что узнал об Орлове много нового, для меня важного, кто-что проверяя собственные впечатления и память - пересказываю. Голованов слушает, то машинально запуская пятерню в гущу волос, то не глядя, на ощупь вытаскивая из пачки очередную сигарету. Потом легко подымается, ходит из угла в угол, изредка останавливаясь - подчеркнуть мысль, спросить, остро и требовательно, в ожидании немедленной реакции, посмотреть в глаза.

- Да, удивительный человек! Его похороны ошеломили меня! Опять какой-то душевный урок получил. И - гражданский, наверно! Понимаете, какая чертовщина?

Ну, сообщили мне утром - скончался. По-человечески жалко, конечно. Очень жалко. Позвонил редактору, чтоб некролог дали. Потом в детдом позвонил: чем помочь?

Справимся, говорят. Ну, и за дела. А на следующий день некролог вышел, и являются ко мне сюда ветераны войны. Человек двадцать пять - тридцать. Большинство - старички. Кто с протезом, с палочками, дышат уж со свистом уходят люди. Останные, можно сказать. И верите, горло у меня перехватило: спасители Родины пришли, батьки мои пришли!.. Знаете зачем? Просить, чтобы похоронили его с воинскими почестями. Кручу военкому, а он у нас молодой, все уставы и законы на зубок знает!

Говорит, с почестями положено, начиная с полковника.

А Орлов, дескать, майор. Ну, дал я ему прикурить!..

Голованов рубит по воздуху кулаком с зажатой сигаретой и тут же присасывается к ней, - у меня по разгоряченной влажной спине стекают холодные мурашки.

- Короче: вывели весь наличный военный гарнизон!

Четыре офицера из военкомата, во главе с военкомом.

И милиция. В парадных формах, со всем оружием, что нашлось. Чтоб с салютом!.. Пришел в детдом - попрощаться, проводить, а туда и не пробиться. Все Загорово собралось. Машин понаехало, два автобуса из Пензы.

Прилетели кто откуда - питомцы его! Ну, вижу, - не похороны, прямо манифестация! Да как ударили оркестры, как ударили! И поплыли, понимаете, на бархатных подушечках его ордена! А следом - ветераны, побратимы его боевые. Кто на костылях, с теми же палочками. Седые. И он над ними - в красном гробу, на вытянутых руках. Несут, а малышня детдомовская за коленки за ихние держится. Чтоб хоть так до него дотронуться!.. На кладбище пришли - меня потихоньку в спину выталкивают, к центру: речь давай. Тоже это у нас не было предусмотрено, а чувствую - надо. Встал, оглянулся: ни могил, ни крестов, ни забора - одно людское море! И горько, понимаете, и гордо как-то! Да черт возьми, думаю, дай бог бы, чтобы каждого так проводили! И мыслей-то в голове - никаких больше нет! Да вместо всяких там высоких подходящих слов так и сказанул. Вот, говорю, дорогие, - как на земле жить должно!

Голованов молча ходит, держа в согнутой руке погасшую сигарету; молчу и я, повторяя про себя его фразу, боясь забыть ее и зная, что не смогу забыть: она и должна стать осевой линией, лейтмотивом будущей книги. Не столько по любопытству - сейчас это не так уж важно, - сколько по потребности снять какое-то внутреннее напряжение, спрашиваю:

- Иван Константиныч, а чем Орлов был награжден, как директор детдома?

Крутые скулы Голованова жарко краснеют - так, словно их только что продрали сухой бритвой.

- Отвечать не хочется! - крякнув, признается он. - Некролог подписывал - сам опешил... Значком "Отличник народного образования". Понимаю, и это признание.

Но ведь сколько людей за эти годы у нас в районе орденами отмечено! И я - в том числе... В общем - промахнули. Обидно промахнули. Как же - не сеял, не жал!

Махнув рукой, Голованов останавливается у широкого окна, за которым медленно, нехотя, идет к закату раскаленное июльское солнце, решительно оборачивается.

- Знаете что?.. День у меня сегодня непростой - какой-то прощально-итоговой... Пойдемте-ка ко мне. Живу я в двух шагах. Посидим в саду. И уж коль так, поведаю я вам еще одну историю.

Живет он, теперь уже едва ли не вернее говорить, жил, в каменном, снаружи оштукатуренном и побеленном особняке, похожем на добрую украинскую хату, Из калитки попадаем прямо в сад: многолетние, почти сомкнувшиеся кронами яблони, на коричневых корявых стволах - остатки осыпавшейся извести. Я пытаюсь после жары нырнуть в их зелено-золотистый сумрак. Голованов, засмеявшись, удерживает:

- Давайте хоть для начала с хозяйкой дома познакомлю. И с наследником.

Знакомимся на открытой, выходящей сюда же, в сад, веранде. Супруга Ивана Константиновича, миловидная невысокая шатенка, выглядит чуть старше мужа, чем-то, кажется, огорчена, радушная улыбка дается ей с трудом и тут же исчезает. Сын, тот самый, что любил названивать отцу, требуя "секатала лакома", - бойко сообщает, что его зовут Игорем, взглядывает из-под отцовских черных резких бровей карими материнскими глазами.

Категорически отказываюсь от всяких угощений, иду в сад, смывая его чистым холодком жару и усталость.

Кое-где на ветках в листве алеет, отливая сизой пыльцой, анис, но больше всего яблок - падалицы - на приствольных, давно не поливаемых кругах, от них, если принюхаться, исходит чуть уловимый винный дух. В дальнем углу у забора вкопан дощатый, на одном чурбаке стол, посредине стола стоит стеклянная банка с двумя окурками сигарет - недосуг, похож, хозяину тут засиживаться...