Вознесение : лучшие военные романы - Александр Проханов

— У нас дома соседский парень умер, — сказал Таракан. — Его мать убивалась, думали, от горя умрет. А наутро после похорон к ней собака пришла. Она ее в дом пустила. Так и живут. Она говорит, это душа Федьки, сына ее, в собаку вселилась.

— Когда войска придут? — спросил Чиж, тоскливо глядя на Кудрявцева, будто командир был повинен в отсутствии войск. Кудрявцев и был повинен. Он собрал их всех в этом доме. Вдохновил, обнадежил, вложил им в руки оружие. Теперь двоих уже нет. Один, подстреленный, лежит на лестничной клетке. Другой, превращенный в пепел, остался в коробе танка. И кто будет третий, четвертый? Не есть ли сидение в доме — гибельная и дурная ошибка? Не есть ли его просчет, который их всех уничтожит?

Таракан смотрел усталыми понимающими глазами.

— Да ладно, — сказал он Чижу, — придут войска, куда денутся. А мы не войска?.. Пойду, товарищ капитан, растяжку в подъезде поставлю. А то они, суки, обязательно сунутся.

Он встал и сначала пошел наверх, к чердаку, где находились гранаты и валялся моток тонкой проволоки. Кудрявцев благодарно смотрел ему вслед. Солдат помог ему в минуту уныния. Передал крохи сил, сбереженных среди опасностей, которые сгубили Крутого. Кудрявцев смотрел, как шлепают по ступеням стоптанные подошвы солдата, и подумал о бабочках в его застекленной коллекции.

Автоматы ударили с площади плотным зазубренным грохотом, с разного удаления, под разными углами. Кудрявцев отскочил от проема, утянув за собой Чижа. Слышал, как осыпаются по всему фасаду стекла, как долбят кирпич пули. Автоматы били наугад, неприцельно, закупоривали окна.

— Вдоль дома бегут! К подъезду! — крикнул сверху Таракан, оглашая лестницу ответной очередью.

— Не пускайте сучар к подъезду!

Чеченцы в сумерках прокрались к дому. Оказавшись в мертвой зоне, бежали вдоль фасада, прижимаясь к стене. Их прикрывали плотным огнем. Кудрявцев чувствовал острие атаки, нацеленной на подъезд. Просунул ствол сквозь перила, окунул его вниз, к серому прогалу в дверях.

— Чиж, отходи назад! — успел он крикнуть, но не сумел разрядить автомат. Протыкая ветхое дерево, в подъезд влетела граната, ударила в дверь квартиры, погрузилась внутрь, и оттуда рвануло взрывом, полетели щепки, молекулы сгоревшего воздуха, волна упругого жара.

Кудрявцев уронил автомат, пролязгавший сквозь опоры перил. Оглушенный, сквозь слезы и гарь, увидел, как в подъезд врывается гривастый чеченец. Лицо Исмаила, его чернильные раскаленные глаза, гранатомет с острием гранаты искали его, Кудрявцева.

— Чиж, отходи наверх! — слабо крикнул Кудрявцев, пытаясь вытолкнуть изо рта серную гарь, кислую кровь, мягкую душную пыль. Безоружный, потеряв автомат, он пятился вверх по лестнице, оттесняя Чижа туда, где работал автомат Таракана.

Они были втроем на верхней площадке.

Снизу рвались чеченцы, втягивались в подъезд. Стреляли вслепую, наполняя лестницу пулями, которые рикошетили, лязгали и искрили по опорам перил.

Сквозь перила в узкую щель Кудрявцев видел Исмаила, нацеленный гранатомет и затмивший все шар огня. Огромное тупое бревно ударило в лоб, вдавило в стену затылком. Он погрузился в камень, в его черноту. Постепенно чернота исчезала, превращалась в прозрачный лед. Кудрявцев без движений, без вздохов оказался вмороженным в лед.

Сидел на полу, запаянный в стеклянную глыбу. Лед был в ушах, в глазах, приморозил к губам язык.

Сквозь прозрачную толщу льда, красную сетку лопнувших в глазницах сосудов Кудрявцев видел — на площадку беззвучно вбегал Исмаил с волнистой, приподнятой, синей, как у вороного жеребца, гривой. Его автомат медленно поворачивался к Кудрявцеву, а глаза, торжествующие, бешеные, нащупывали сквозь ледяную глыбу глаза Кудрявцева с красными, как раздавленные клюквы, белками. Ствол, разворачиваясь, открывал крохотную выемку дула, готов был брызнуть огнем. И навстречу белому пламени, заслоняя его от Кудрявцева, гася своей грязной робой, растопыренными руками, прянул Таракан. Он кинулся на чеченца, наваливаясь на его автомат, и Кудрявцев из оледенения видел, как наполняются ребра Таракана огнем, раздуваются застрявшими пулями.

Надетый на острие, солдат был похож на трепещущую бабочку. Чеченец что есть силы проталкивал сквозь него иглу, пытаясь достать Кудрявцева.

В расплющенном омертвелом теле Кудрявцева, среди заледенелой судороги дрогнул живой уцелевший сустав. Натянулась тонкая мышца. И от этой дрогнувшей мышцы по телу покатились больные волны жизни.

Он напружинился, разорвал ледяную глыбу, осыпая прозрачные осколки, вырвался на свободу. Грохнул в чеченца всей своей ожившей ненавидящей яростью. Сшиб на землю. Покатился вместе с ним по ступеням, вырывая из лохматой гривы черные клочья. Его скрюченные железные пальцы добрались до потного тела чеченца, проникли под ребра, поддели хрящи и жилы. Рванул их наружу, чувствуя на ладони шматок оторванной плоти.

Чеченец взвыл, крутанулся, вгрызся зубами в плечо Кудрявцева, прокусывая дельтовидную мышцу, а Кудрявцев, не чувствуя боли, просунул длинный, как согнутый гвоздь, палец сквозь губы чеченца, разорвал ему рот.

Чеченец раскрыл кровавый разодранный рот, ворочая мокрым языком. Кудрявцев схватил пук его черных волос, оторвал от ступенек косматую голову, а потом с силой ударил о лестницу. Еще и еще. Бил, хрястал, хлюпал, слыша, как раскалывается костяной затылок, размягчается раздробленный на осколки череп и сквозь трещины льется черная жижа.

Он бил, пока голова чеченца не стала плоской сзади и на ступени не протекло, как из разбитой тыквы.

Он отбросил чеченца. Задыхаясь, на четвереньках, как раненая собака, вполз на лестничную площадку, где лежал Таракан.

Глаза солдата были раскрыты и, казалось, сияли. Но это был металлический блеск настигшей его смерти.

— Таракан!.. — позвал Кудрявцев, хватая его запястье. — Таракан!.. — Он щупал запястья, стараясь уловить слабый, как тиканье часов, пульс. — Та-ра-кан!.. — взвыл Кудрявцев, закашлялся, выхаркивая кровь и рыжую, смешанную с пироксилином слюну.

Чиж кидал вниз по лестнице одну за другой гранаты. Они взрывались, толкали воздух. Чеченцы выкатывались из подъезда, бежали вдоль стены, хоронясь в мертвой зоне. Ноздря сверху из слухового проема гнал их прочь длинными очередями.

Кудрявцев сидел на ступенях, голый по пояс. Анна держала на весу тарелку с водой. Сделала из тряпки тампон, прикасалась ледяной мякотью к его ожогам, царапинам, длинным прочеркам осколков, к взбухшему красно-синему укусу в плече. Промывала слипшиеся от сукрови глаза, забитые мусором ноздри, изъеденный ядовитой слюной рот.

Таракан, накрытый простыней, с торчащими из-под ткани башмаками, лежал на площадке. Этажом ниже лежал Филя. Кудрявцев чувствовал прикосновение холодной, замораживающей боль тряпицы и не мог избавиться от икоты. Она была остатком чего-то ужасного, пробудившегося в нем во время боя. Какого-то красного лохматого животного, победившего в схватке другое лохматое, черное, валявшееся на лестничной клетке.

Он поднялся. Женщина помогала ему натягивать на плечо рубаху, шерстяную кофту. Застегивала пуговицы, глядя большими слезными глазами. Он обошел ее, спустился на несколько ступенек вниз, где длинно и вяло лежал Исмаил, источая из мертвой головы темную жижу. Кудрявцев схватил чеченца за волосы, как мешок с картошкой, поволок вниз, мимо площадок, изуродованных взрывом, мимо взорванных квартир. Исмаил шмякал ногами по ступеням, и в нем что-то екало, булькало, как в полупустой канистре.

Кудрявцев доволок его до парадного. Кинул среди расщепленного дерева, стреляных гильз и шматков грязной ветоши.

Подобрал свой оброненный автомат и, передвигая ноги, будто вставлял их в каменные ямы, двинулся вверх по лестнице. Прошел мимо Фили с белым клинышком торчащего под простыней носа. Прошел мимо Таракана, чей подвернутый грязный башмак выглядывал из-под белой материи. Приблизился к окну, за которым в свете нового дня лежала площадь с останками истребленной бригады. Город туманился кровлями, трубами, коробками зданий. Он смотрел на город, в котором прожил сутки и который сожрал, изжевал, превратил в смерть и мерзость самый сочный ломоть его бытия, и посылал этому городу проклятия.

Он хотел, чтобы возникла сила — прянула с неба карающая молния или красный испепеляющий огонь — и разрушила в городе все дома, все мосты, все постройки, все изделия людского труда. А вместе с ними и всех людей, молодых и старых, умных и глупцов, благородных и подлых, весь проклятый, населяющий этот город народ. Его язык, черты лица, его могилы, утварь, слова его языка, звуки его песен, его книги, молитвы и заповеди. Чтобы умерли и никогда не воскресли его вожди.

Запечатались и сгорели родящие лона его женщин. Испеклось и высохло семя его мужчин.

Он проклинал этот город и требовал ему казни. Вкладывал в свои проклятия весь оставшийся запас жизни и был готов его потерять, лишь бы проклятия его были услышаны и на город пало возмездие. В его страстном отрицании этого города было нечто древнее, неотвратимое, разрушительное для него самого.