Вознесение : лучшие военные романы - Александр Проханов

Поднесла свечу. Поставила ее на стол. Убрала ладонь. Сощурив глаза от внезапного света, он смотрел на желтоватый полупрозрачный огарок, отекающий жидкой капелью, на беспокойно колеблющийся язычок огня.

— Теперь светло, — сказала она и села напротив. Как и он, положила ладони на стол.

Кудрявцев сравнивал ее большие, мягкие, белые руки со своими, черными, стесанными о броню, о камень, о спусковой крючок. Не убирал их, а словно оцепенел. Ждал ее следующих повелений.

— Новый год ждала, елку нарядила…

Он посмотрел на елку, перевитую золотой паутинкой. Среди хлопушек, флажков и шаров разглядел стеклянную рыбку, слабо дрожащую на нитке, отразившую свечу.

— Вы здесь одна живете? — спросил он, вглядываясь в дрожащую рыбку.

— Одна, — сказала она.

— Красивая елка…

Он пребывал в оцепенении. Ее присутствие, вид ее недвижных рук, расчесанных на две стороны светлых волос, округлая дышащая шея гипнотизировали его, погружали в созерцание. Его остановившиеся зрачки не мигая смотрели на пламя. Свеча распускала мягкий шар света и множество тонких лучиков, уходящих в самые дальние углы. Ему казалось, они медленно поднимаются, окруженные пушистым, лучистым светом, и их уносит высокий ветер.

Так в солнечном осеннем потоке летит пушистое невесомое семечко, окруженное стеклянным сиянием. Катится, плывет над бурьяном, над старым забором, над коньком ветхой крыши. И в самом центре летучего семени, в темной сердцевинке, сидят они. Между ними свеча. Их руки, не касаясь, лежат на матерчатой скатерти.

Она протянула через стол руку и накрыла его ладонь. Его грубые, черные, в ссадинах и мозолях пальцы скрылись под ее белой ладонью. Он боялся пошевельнуться, чтобы все не исчезло, не погасло, а продолжал гореть, отекать восковой огарок, мерцала на елке стеклянная рыбка, и ее теплая большая ладонь прижимала к скатерти его грубые закоченелые пальцы.

Она поднялась, обошла стол. Погасила свечу, встала перед ним. Охватила его голову и прижала к себе. И он, сидя, обнял ее. Погрузил свое лицо, свои закрытые глаза, свое дыхание в ее теплоту и мягкость. Сквозь закрытые веки видел ее груди, тяжело склонившиеся к нему. Ее округлый, откликавшийся на его поцелуи живот. Ее гладкие округлые бедра, по которым скользили его ладони. Целуя ее, задыхаясь, прячась в ней, спасаясь от недавнего ужаса, от предчувствия смерти, он погружался в нее, как в темный непроглядный лес, без тропы, без птицы, непроходимый для преследователей. Как в темную без берегов, без огней и без лодок реку, которая подхватит его и унесет прочь от этой площади, от оставленного в прихожей автомата, от замерзшего, колом стоящего на снегу бушлата — по темной могучей воде, туда, где никто его не отыщет.

— Подожди, — сказала она.

Отошла от него. Открыв глаза, он видел, как она сильным взмахом отвернула, отдернула покрывало, открыв белизну постели:

— Иди сюда!..

Он обнимал ее, не отпускал, прижимал к себе. Старался исчезнуть в ней, стать ею, перелиться в нее. Перенести в нее свое существование. Она казалась ему огромной, больше земли и неба, заслоняла его со всех сторон, делала его невидимкой, брала обратно его жизнь, которой когда-то его наделила.

Лодка, на которой плывут. Волны в борта. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Красные лопасти весел. Яркий бурун воды, тугой упругий шлепок, кидающий лодку вперед. Прозрачная синеватая пыль, сорванная ветром с волны…

Лыжи. Бегут по холмам. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Красные копья мечутся, пронзают лыжню. Долгий сладкий полет. Из горячего света в прохладную синюю тень, ломая на лету хрупкую ветвь бузины…

Качели от неба к земле. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Облако с темной птицей. Озеро в блеске воды. И толкая качели вперед, чувствуя свою невесомость, — такое ликование и счастье…

Под его закрытыми веками теплится малая точка. Крохотная искра вдали. Ближе, ближе. Врывается в темную комнату. Лопается, как шаровая молния. Взрывается в голове, в зеркале, в люстре. Озаряет весь мир до самых темных глубин. Гаснет. Осыпается мерцающей пылью. Елка в углу. Под веткой стеклянная рыбка.

Они лежали открытые в темноте, не замерзая, словно их окружал теплый кокон. Она наклонилась над ним, гладила, проводила по нему ладонями, будто выравнивала, выглаживала, устраняла все его царапины, бугры и наросты, всю окалину, въевшуюся в грубую кожу. Прикладывала к нему мягкие плотные ладони, и он чувствовал, как с них скатываются, проникают в него горячие волны, размягчают сжатые напряженные мышцы, скрученные узлы, онемевшие суставы. Она отнимала ладони, и он видел, что они светятся в темноте.

Осторожно и нежно она вела пальцем ему по лбу, окружала глаза, проводила по переносице, оставляла на плечах, на груди, на животе мягкие кольца и завитки, невидимые узоры и рисунки. Она удаляла с него тончайшие темные оболочки нагара и копоти, как реставратор снимает с иконы напластования тусклой пыли, и открывается сочное первозданное изображение. От ее касаний он молодел, преображался, становился тонким, стройным юношей, подростком, ребенком. В закрытых глазах поднимались со дна, возникали забытые чудесные видения из детских прогулок и путешествий — леса, опушки, луга.

— Тебе хорошо? — спрашивала она.

— Хорошо, — то ли вслух, то ли в мыслях отвечал ей Кудрявцев.

Ее ладонь у него на глазах. Зимняя лесная поляна, окруженная снежными елями. Над острыми кромками леса летит высокая сойка. Солнечная, в зеленой ледяной синеве. Он гонится за ней по снегу, не хочет отстать, оставляя на озаренной поляне лунки синих следов.

Ее ладонь у него на плече. Он идет по морозной улице. У солнечной кирпичной стены чугунная водяная колонка. Женщина держит ведро. Из крана сыплется, бьет, сверкает толстая водяная струя. Разлетается, брызжет, застывает драгоценной стеклянной наледью.

Ее ладонь у него на груди. Снежное чистое поле. Серебристые в поле дороги. Ветер гонит поземки, длинные туманные вихри. И на этих дорогах, среди прозрачных метелей, далекий, движется путник.

— Хорошо? — спросила она.

— Хорошо, — бессловесно ответил он.

Он заснул, спал ровно секунду, за эту секунду облетел землю и очнулся. Она, приподнявшись на локте, смотрела на него в темноте.

— Надо идти, — сказал он.

Оделся, навьючил на себя жесткие, пахнущие железом и потом одежды, обул грязные стоптанные башмаки. Протянул к ней руку, но не коснулся, а только тронул вокруг нее воздух. Шагнул в прихожую, подцепил автомат и вышел, слабо чмокнув дверным замком.

Он был бодр, свеж. Залез на чердак, угнездившись у слухового окна. Нащупал в темноте прислоненный гранатомет. Звезды все так же сверкали. Он всматривался в их разноцветный бисер, в цветную росу, в крохотные спирали, в серебряные завитки и туманности. Небо не казалось жестоким, закрытым на ледяные засовы. Не хранило в себе беспощадную тайну. Напоминало ночной праздничный сад с лампадами, мерцавшими в листве фонарями, озарявшими плоды и цветы. И из этого сада порхнуло, затуманило небо прозрачными крыльями бестелесное существо. Исчезло, оставив негаснущий след.

Глава семнадцатая

В утренних сумерках, чувствуя, как сквозь железную кровлю проливаются на него ледяные струйки, Кудрявцев пошел в обход, проверять посты.

Ноздря сидел у окна на стуле, скрючившись, уронив голову на колени. Кудрявцев испугался, что тот окоченел и застыл, потерял способность двигаться.

— Спишь? — тронул его за плечо.

— Нет. — Ноздря медленно поднял лицо, и оно было худое, серое, с провалившимися глазами, и в этих глазах была тоска.

— Я за него молился, думал, поможет, — сказал Ноздря. — Не вернулся…

— Ты встань, разомнись…

Легонько встряхнул Ноздрю. Взял его сзади за плечи. Стал разминать затекшие мышцы, согревать, вталкивать в них свое живое тепло.

— Давай крепись! — Кудрявцев несильно толкнул его в плечо, подбадривая этим братским тумаком.

Ноздря распрямился, заерзал на стуле, подтянул автомат. Стал вглядываться в серую мглу, которая витала над площадью.

В другом подъезде у расколотого окна сидели Таракан и Чиж, нахохленные, похожие на зимних воробьев. На замызганном подоконнике лежала знакомая тетрадка Чижа и огрызок карандаша. Бог весть какие рисунки скопились в этой школьной тетрадке, какие картинки рисовала замерзшая, в заусенцах и царапинах, рука Чижа.

— Обстановка? — бодрым командирским голосом спросил Кудрявцев, а сам исподволь всматривался в блеклые лица солдат, на которых лежали тени тревоги и страдания.

— Ночью ждал, вдруг вернется! — тихо сказал Чиж. — Где-то под утро вдруг слышу, заскреблось, задышало! Думал, Крутой! Выглянул, а это собака!..

— У нас дома соседский парень умер, — сказал Таракан. — Его мать убивалась, думали, от горя умрет. А наутро после похорон к ней собака пришла. Она ее в дом пустила. Так и живут. Она говорит, это душа Федьки, сына ее, в собаку вселилась.