Белый саван - Антанас Шкема

— Простите, — затаив дыхание, произносит он, посасывая сочную мякоть персика.

— Вы лучше знаете психологию мальчиков. Вы мужчина. У Антанаса столько забот… — Вера носком туфли рыхлит песок на дорожке сада. — Подружитесь с Нукасом. Вы умеете так осторожно повести речь, не сердитесь, но вы и вправду хороший человек, вдруг он вам откроется? Договорились?

Медведенко опускает голову, и Вера бредет назад, потом приостанавливается и говорит:

— Приходите ужинать. Мне скучно. Антанас вряд ли вернется из Таганрога сегодня.

Она смотрит на него другими глазами, они и впрямь у нее теперь уже не раскосые, а круглые и удивленные, как у маленькой девочки. Медведенко осторожно выбирает изо рта персиковую косточку, внимательно оглядывает и прячет в карман. Затем большими шагами направляется в глубину сада.

Нукас лежит на животе, задрав вверх ноги, и ощипывает растущие перед ним травинки. Он даже не чувствует, что позади него стоит Медведенко.

…Человечек решает извечные вопросы.

Что такое любовь, кто он, этот Господь Бог? Он пытается разрешить вопросы, которые занимают всех. Черт знает, о чем с ним можно говорить? Обычно чуткие мальчики очень скрытные. Вечером они будут долго сидеть с нею в сумерках. У Веры нет керосина. У меня припрятаны в изголовье две бутылки. Но в этот вечер пусть лучше будет темно. В сумерках я решусь, в сумерках я действительно наберусь смелости. А какие у нее, однако, глаза, совсем круглые. «Приходите ужинать. Мне скучно. Антанас вряд ли вернется из Таганрога сегодня». Надо сходить к Смыслову, тот подстрижет усы поаккуратнее. И щетину в носу тоже надо убрать ножничками. Сегодня утром он брился. На ногах чистые портянки. У меня красивый голос. Если бы Вера осталась здесь… Мартинукас. Вот он лежит в траве, Мартинукас…

— Нукас, — тихо окликает Медведенко.

Мартинукас медленно поворачивает голову. Он очень удивлен появлению учителя. Поэтому вскакивает и залпом выпаливает:

— Добрый день. Вы маму ищете? А мама дома, — в его взгляде откровенно прочитывается: «Оставь меня в покое».

— А я тебя ищу. Что тут делаешь?

— Думаю.

— О чем же?

— Ни о чем. Просто так.

Лицо у Мартинукаса бледное, под глазами пролегли темные треугольники, его длинные женственные пальцы мнут сорванную травинку.

— Пойдем-ка к речке. Надо бы с Караченко на завтра сговориться. Собираемся рано утром порыбачить. Ну, пошли!

Оба шагают молча. Перелезают через пролом в заборе, и сразу же перед ними предстает белая церковь, выныривает неожиданно церковь о четырех углах с луковкой и узкими окошками. На церковном дворе больше не косят траву. Центральный вход забит досками. Уже месяц как старый поп с камнем на шее лежит на дне Миуса, а два служки и вообще пропали. Поп прятал белого офицера, как рассказывал потом комендант их деревни… Никому не известно, когда прибудет новый и начнет здесь службу служить. Проходя через церковный двор (так можно быстрее выбраться на улицу, ведущую к реке), они замечают у церковной стены почти столетнего диакона Димитрия. Старец стоит с открытым ртом и смотрит в багровеющее небо. Длинные его одежды порыжели от времени, запылились, а серая кожа лица своим цветом сливается с поблекшими глазами. Продольные морщины сбегают от глаз вниз, к подбородку, изо рта торчат два верхних зуба. Медведенко останавливается и спрашивает:

— Чего ждешь, отец диакон?

— А? — очнулся Димитрий. Морщины теперь собираются на лице у него крест-накрест, и в выражении проступает какое-то коварство.

— Ласточки низко летают. Дай вам Бог здоровья, Илья Иванович, и тебе, малыш, тоже. Голова кружится, дорогие, пожалуй, пойду домой, сейчас двинусь.

Он отделяется от церковной стены и, качаясь, делает несколько шагов вперед на широко расставленных, негнущихся ногах. Кажется, диакон непременно упадет лицом вниз. Медведенко берет его под руку.

— Пойдемте вместе, отец диакон.

— Нет, нет, я один. Ступайте, ступайте, я один. Комендант увидит, всем камень на шею привяжет. И в реку, в реку. Будете рыб кормить, дорогие.

Он вырывает свою руку и машет ладонью, словно прощается перед дальней дорогой.

— Ступайте, дорогие, ступайте.

Медведенко с Нукасом выходят с церковного двора, а Димитрий провожает их глазами и все еще машет костлявой ладонью.

— А почему он боится камней?

— Он мечтает, Нукас. Старые люди всегда мечтают и сами с собой разговаривают.

Ухабистая улица резко идет идет под уклон. Медведенко хватает Мартинукаса за руку.

— Ты чего такой грустный, Нукас? И все время один. С Васькой больше не дружишь?

Слабая ручонка так и норовит выскользнуть из крепкой ручищи.

— Васька плохой парень. Врун. Ты ему не верь, — продолжает Медведенко, не выпуская детской ручонки. — Небось, наболтал всякой чепухи, а ты и поверил?

Медведенко улыбается во весь рот.

— Послушай. Когда люди выпьют водки, они сходят с ума. Ты давал когда-нибудь кошке полизать валерьянку?

Мартинукас кивнул.

— То-то. Пьяные очень похожи на кошек, налакавшихся валерьянки. Выкидывают разные коленца, а протрезвев, стыдятся. Люди трезвые, к примеру, твои родители, о таких дурачествах и не помышляют.

— Господин Медведенко…

— Да, Нукас?

— Это вы по маминой просьбе со мной беседуете?

Медведенко теряется. Он уже не сжимает с прежней силой руку Мартинукаса, он ищет ответ и не находит…

Улица совсем сужается, к реке сбегает длинная лента садов и огородов, мужчина с мальчиком замирают на месте и смотрят, как красное солнце на горизонте перекатывается с кургана на курган.

— Я хочу видеть Бога, — тихо произносит Мартинукас.

— Бога… Бога увидишь, когда умрешь. Придется еще пожить, вот постареешь, тогда… Дождешься возраста отца диакона…

— Не хочу никакого отца диакона… Он боится камней. Не хочу умирать. Хочу живым его увидеть. Отпустите меня. Хочу сам… один.

Медведенко выпускает слабую ручонку.

— Сейчас пойдут сады… — зачем-то говорит он, а долговязый человечек в залатанных штанишках и с грязными ногами тем временем уже топает в пыли, понурив голову. Ну почему ему врет Медведенко? Зачем? Нарочно завел его сюда и теперь несет всякую околесицу, пытается обмануть. Нет, та сцепившаяся парочка в телеге — это все правда, он знает это наверняка.

Сады и огороды вереницей тянутся вдоль берега, приникая к самой воде, у каждого деревенского жителя в этом фруктовом саду свой участок. Все они отгорожены друг от друга заборами, в гуще обычно стоит сооруженный из веток шалаш. Пока плоды созревают, в таком шалаше обитают старики и дети. В такое время в садах тихо. Старики дремлют, дети купаются в речке. Усыпанные плодами деревья не шелохнутся, под ногами похрустывают сухие ветки, шуршит прибрежный тростник, от реки наплывают волны смеха и веселого гомона, эти волны докатываются до зеленого марева садов, во все стороны бегут извилистые дорожки, они сужаются и окончательно теряются среди помидорных и баклажанных грядок.

Неподалеку от полоски огородов, в том месте, где на воде Миуса мерцают, переливаются солнечные блики, Мартинукас останавливается.

— К речке я не пойду.

— Почему?

— Там ребят много. Они кричат. Я лучше тут подожду, господин учитель.

— А выкупаться не хочешь? Вода сейчас теплая. Я перекинусь словом с Караченко, а ты будешь рядом плескаться.

— Нет, я тут подожду, — упрямится Мартинукас.

— Хорошо. Только не убегай. Я сейчас вернусь. Не сбежишь?

— Нет.

Медведенко юркает вправо, пересекает полоску огородов и исчезает среди тростника.

А почему он не пошел? Ведь любит же купаться. Уже научился плавать. Приятно освежиться в такой вечер, и Медведенко вон рядом, не страшно тонуть. В другой раз помчался бы прямо через грядки, через тростник — стрелой бы летел. А теперь…

Мартинукас разворачивается и бредет назад, туда, где раскинулись сады. Крайний участок пуст, вокруг тоже ни души. Наверное, эти сады сторожат ребятишки, сейчас они купаются. Мартинукас перелезает через низкий плетень, подходит к шалашу и отодвигает грязную тряпку, висящую над входом. Внутри пахнет высушенным сеном, летними яблоками, тут же валяются сухая хлебная корка, кофта в заплатах и треснувшая глиняная чашка. Мартинукас забирается внутрь и при этом откидывает грязный полог, чтобы было видно, когда с реки будут возвращаться хозяева. Потом усаживается, опираясь на локти, сидит на земле и чего-то ждет.

— A-а, о-о, держи, — доносится с реки, в темном углу шалаша начинает жужжать пчела, сквозь откинутый полог врывается струя воздуха. Тянет вечерней сыростью, отчего слегка кружится голова.

— Держи! Дер-жи! — издалека слышится истошный крик, он какой-то долгий и протяжный, поэтому крик повисает над водой, затем ударяется о стволы деревьев, и это печальное «и-и-и» по-прежнему звучит в ушах, хотя само слово уже угасло минуту назад. Снова тихо, разве только бьется, жужжит заплутавшая пчела, пока тихий шелест не заглушает ее дрожащий гул. Словно кто-то принимается вдруг раскачивать дерево. Мартинукас вскакивает и осторожно высовывает свой любопытный нос из-за грязного полога. Может, кто забрел сюда из деревни? Он выбирается из шалаша и готов вот-вот задать стрекача, как неожиданно чувствует чей-то взгляд у себя на левом виске.