Ворошиловград - Сергей Жадан

Шкафы с одеждой стояли, как аквариумы, воздух в них был застоявшимся, запах стиранных сорочек странным образом перебивался запахом магазинных полок, словно запах жизни перебивался запахом смерти. Лучшие детские воспоминания — это воспоминания о смерти, которая отступает под натиском жизни. Потом это всё куда-то исчезло вместе со старой поношенной одеждой. И почему я думал об этом именно сейчас, во время этого путешествия, всё еще ощущая тревогу и возбуждение? Прошлое ослепляло, словно фонари, наполняя собой темные углы вагонов. В свое время, в другой жизни, много лет назад со мной происходили разные вещи, вот про них я, наверное, и думал всё это время, пытаясь понять, каким образом соединяются в горле чувство опасности с чувством наслаждения. Та женщина, о которой я думал, была старше меня, или даже не так — я был гораздо моложе ее, сколько мне тогда было — лет четырнадцать? Совсем мало, одним словом. Но кто-то проложил для нас маршруты, кто-то направил меня в нужное время к нужному месту, какая-то обычная случайная история — что-то надо было передать, рассказать какие-то новости, занести какие-то книги или что-то такое именно в то мгновение, когда она перебирала старую одежду в шкафу, разбросав посреди комнаты гору родительских вещей и переступая через праздничные платья своей мамы, как через флаги разбитого врага. Когда я зашел, попросила подождать, я сел на диван и осторожно смотрел, как она склоняется над плащами и юбками, как вынимает костюмы и шляпы, всю эту мерцающую гору чужих очертаний и запахов, наступая на нее своими босыми ногами. Мы даже не разговаривали с ней, но, выпроваживая меня, она как-то по-особому касалась моего плеча, словно отталкивая от себя и всего этого хлама, что вызывающе лежал на полу. Это и не была история, история произошла через некоторое время после того, хотя я лично был убежден, что это обязательно должно было случиться, иначе бы она не переступала так осторожно через желтые и красные отцовские рубашки, и ладони ее, касаясь моего плеча, не были бы такими горячими. Горячими они были и в следующий раз, когда мы оказались рядом в ночном икарусе, что ехал неизвестно откуда непонятно куда, набитый шумной толпой, которая никак не могла успокоиться, передавая от кресла к креслу алкоголь и яблоки, перебивая друг друга, выкрикивая в летнюю ночь проклятия и признания. Веселая гурьба друзей, все свои, все из одного спального, ночь в пути, возвращение с какого-то праздника, золото вечерних пригородов, сосны, обернутые черной марлей ночи, свежий воздух, что врывался через открытые люки, и где-то посреди ночи она положила мне голову на плечо, делая вид, что спит, простая обычная комбинация, которая снова должна была бы ничем не закончиться, но вдруг рука ее залезла мне под рубашку, и всё это даже не открывая глаз, даже не глядя на меня, я попытался тоже залезть ей под свитер, однако она усталым, но твердым движением убрала мою руку, давая понять, что тут именно она решает, кто кому делает хорошо, и я, в общем, был совсем не против. Ведь так или иначе она была взрослой женщиной, с нежной кожей и умными зелеными глазами, в свитере и джинсах, со своим опытом и своим будущим, между которыми я случайно, но так удачно вклинился. Потом я решил, что жизнь и состоит из таких вещей, из этих умелых, страстных движений старших женщин, которые делали нас взрослыми, учили, как могли, любви, чтобы у нас, пацанов из спального, не сложилось впечатление, что в жизни есть место только для борьбы и мести. И нам после этого оставалось всегда защищать их, беречь их от старости и забвения, не отступаться и не бросать, когда им было особенно паскудно. Не знаю, навряд ли большинство из нас это понимало, пользуясь их преданностью, такие вещи в большинстве случаев воспринимаются легко и забываются быстро, никто не придает особого значения отношениям с женщинами, всех увлекают отношения с жизнью и смертью, никто не знает, что женщины — это и есть жизнь и смерть. И я тоже тогда ничего этого не знал, понимал только, что со мной происходят вещи важные и серьезные и что важность эту не могут опровергнуть ни медленные животные с фонарями на головах, которые заглядывали в наши окна, ни друзья, что время от времени звали меня во сне по имени, ни моя полная неподвижность и беспомощность. Ведь никто не может опровергнуть важность взросления. Главное — не двигаться, главное — никого не разбудить, главное — не разбудить ее.

Интересно, что в это время делала Тамара?

Но я заставил себя подняться и выйти в коридор. За окнами стоял густой туман, сквозь который еле пробивался солнечный свет. Прошел через тамбур, открыл дверь и оказался в соседнем вагоне. Резко ударил свет. Я прикрыл глаза рукой.

Был это вагон-ресторан — с барной стойкой поодаль, с несколькими высокими стульями у бара и столами, пустыми, как зимние поля. Однако за одним из столов сидели двое — медленные и сонные, один в черном костюме, стриженый и с бородой, другой — в армейском черном свитере, тоже стриженый. На столе перед ними стояли стаканы с кофе и лежал Калашников с обрезанным прикладом. На стуле перед баром сидел еще один, в длинной черной куртке, тоже пил кофе, просматривая газеты. Увидев меня, все трое резко напряглись. Двое ближних поднялись, не спуская с меня глаз, и синхронно потянулись за Калашниковым. Я попытался нащупать за спиной ручку двери.

— Стоять, — сказал бородатый. Он первым и схватил Калашникова. — Ты кто такой?

Я даже не нашелся с ответом.

— Как ты сюда зашел? — задал следующий вопрос бородатый.

— Я из соседнего вагона, — объяснил я. — Не туда сел.

— Какой, блядь, не туда сел, — справедливо не поверил мне бородатый, — это литерный поезд, браток. Что ты тут делаешь?

— Ну как сказать? Мы там коробки заносили. Я заснул.

— Ты что, пьяный?

— Я? Нет.

Они переглянулись, не зная, очевидно, как быть.

— Коля! — вдруг позвал тот, что сидел у бара.

Бородатый оглянулся.

— Проверь, — не столько приказал, сколько попросил третий.

— Руки, — коротко сказал мне Коля, передал автомат напарнику, подошел и заученно обыскал.

По-моему, со мной это уже было, — подумалось мне. — Хорошо, что хоть переоделся, как бы я им объяснял, для чего мне бошевские электроножницы.

— Порядок, — крикнул Коля и отошел в сторону.

— Ладно, — сказал чувак у бара. — Выйдите в тамбур, охрана хуева. А ты, — сказал мне, — иди сюда.

Я уже увереннее подошел к бару. Чувак кивнул на свободный стул. Я сел, ожидая, что же он скажет.

Был он примерно одного со мной возраста, лицо серое и злой колючий взгляд. Но злость какая-то неперсонифицированная, словно он носил особые контактные линзы. Тщательно выбрит, так тщательно, что кожа на шее была в красных царапинах. Волос голове немного, заботливо зализаны, как-то вызывающе причесаны и вымыты. Я сразу обратил внимание на его куртку — длинную милановскую, такую точно, которую носил и одноглазый Толик. Только в отличие от Толика этот носил настоящую фирменную, что сразу бросалось в глаза. Мне также показалось, что один из ее рукавов запачкан то ли кровью, то ли красной краской. Под курткой темный дорогой костюм, приглушенных цветов галстук и белоснежная рубашка. На столе лежала российская экономическая пресса. Наконец он что-то там дочитал и, резким движение переломив лист напополам, бросил газету на стол, к остальным изданиям, придавив ее маленькой ладонью с подстриженными, как у хирурга, ногтями. А еще я обратил внимание на чистый воротник его рубашки.

— Тебя как зовут? — спросил он, злобно, но без интереса глядя мне в глаза.

— Герман.

— Герман? Паспорт есть?

Я полез по карманам, снова мысленно благодаря Травмированного.

— Королев, — сказал он, подумав. — Знакомая фамилия. Ты как сюда попал? Поезд охраняется.

— Не знаю, — ответил я. — Я на свой опоздал, запрыгнул в этот. Темно было.

— Ну-ну, — не поверил он мне. — Ты точно не по бизнесу?

— Как это?

— Ну, может, тебе от меня что-то нужно.

— Ничего не нужно.

— Да? От меня всем что-нибудь нужно.

— Нет, — заверил я, как мог, — мне от тебя ничего не нужно.

— Да? — переспросил он.

— Да.

— Хорошо, что я не спал, — сказал он, снова подумав. — А то б они тебя на ходу выбросили. Не могу заснуть, — пожаловался он, — всегда, как приезжаю сюда, плохо сплю. Не люблю эти места. Ты где живешь, Герман?

— Здесь, недалеко.

— Местный?

— Местный.

— А почему не свалишь отсюда?

— Зачем?

— Чтоб спалось хорошо, — пояснил он.

— Мне и так хорошо спится. Вот проспал всю ночь в соседнем вагоне. Да и бизнес у меня тут. Куда же я поеду?

— Бизнес? — насторожился он. — Бизнес — это хорошо. Тебе от меня точно ничего не нужно?

— Точно.

— Хочешь выпить? — неожиданно предложил он.