Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очень хорошо, что Вы не принимаете на веру чужих слов и показаний, с этим и живите. Слушайте внимательно, с уважением к человеку, но — не спешите верить, что ему известна истина. И не забывайте, что нет людей чисто беленьких и совершенно черненьких, люди все пестрые, запутанные, очень сложные.,
Брюсова, Блока, Бальмонта и вообще новых поэтов не спешите читать, сначала хорошенько ознакомьтесь со старыми — Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым, Фетом, Фофановым.
Вербицкую — тоже можно не читать, Вы уж и теперь зрелее и серьезнее ее.
Ремизов Вам не понравится, Кузмин, вероятно, тоже — все это Вы лучше потом прочтите, заложив сначала прочный фундамент старой литературой.
«Всемирной истории» хорошей — нет у нас; я бы рекомендовал Вам вот что: возьмите в библиотеке Вебера и читайте его том за томом, а вместе с ним — древних писателей — Геродота, Тацита, Фукидида и новых: Моммзена — «Историю Рима», Белоха — «Историю Греции», Ренана — «Историю израильского народа».
А по всемирной географии — возьмите Элизе Реклю, это с картинками.
Если попадется Вам в руки книга Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» — хватайте и читайте внимательно.
Необходимо — до истории — взять Тэйлора «Первобытная культура», не найдете Тэйлора, возьмите Липперта, тоже «История культуры».
Всегда предпочитайте толстую книгу — тонкой, а в истории — немцев и англичан — французам.
Ключевского «Русскую историю» надобно прочитать.
Много? Мало, сударь мой! То ли еще будет! Хорошо бы язык какой-нибудь изучить Вам, лучше — немецкий, на нем больше написано хороших книг, но хорошо и французский, того лучше оба два.
Найдете XIV–XV альманахи «Шиповника», прочитайте там роман Алексея Толстого, и Сергеева-Ценского «Пристав Дерябин».
Что Вы «забиты, загнаны, придавлены ногами в пыль» — этому не верю. Этого с Вами не будет, так и скажите себе самому. Только — не пейте водки, а то всякая дрянь может быть от этого.
Будьте здоровы, бодры и крепки в намерениях своих.
За письмо — спасибо; очень тронут хорошим отношением Вашим ко мне.
Жму руку.
А. Пешков
538
В. С. МИРОЛЮБОВУ
18 или 19 августа [31 августа или 1 сентября] 1911, Капри.
Дорогой Виктор Сергеевич!
Что можно ответить на письмо Криницкого? Этот нахал явно издевается над Вами. Его фраза: «браковать Вы можете по художественным соображениям, а отнюдь не по идейным» — просто наглость. Избави, боже, от таких нигилистов.
Кто послал ему из «Знания» категорический отказ — я не знаю, да и не важно знать это, раз рукопись была отправлена им одновременно и в «Знание» и в «Новую жизнь».
Муйжель напрасно просит 300 р., ибо ведь неизвестно, когда он пришлет рукопись и будет ли принята она.
Винниченко еще не получил, — очевидно, вечером пришлют или завтра утром.
Что же написать о 7-й книжке? Нечего о ней писать. «Манифест» — конечно — излишен. Это становится смешно: на протяжении полугода дважды громогласно объявили — «мы вам зададим!» Никто не откликнулся ни в первый, ни во второй раз. Будем манифестировать в третий? Но — на этот раз нельзя ли не словами, а — делом бы? Амфитеатров ничего не пишет мне. Я тоже просил его поместить рассказ мой в сентябрь. В предыдущем Вашем письме Вы, без всяких оговорок, заявили о тождестве Марка Васильева с Г. А. Лопатиным, чем повергли меня в грусть. Я — портретов с живых людей не пишу, и, само собою разумеется, Марк с Лопатиным не имеет — не может иметь — чего-либо общего, ибо я Лопатина с внутренней стороны не знаю. Уверен однако, что мысли Марка ему чужды.
Очень жаль, что Вы усмотрели сходство там, где его не может и не должно быть.
Письмо Криницкого возвращаю. Пятницкому показывал его: К[онстантин] П[етрович] отнесся отрицательно к этому господину, но — конечно — мягче меня. Мягче потому, я думаю, что он тоже человек все более безразлично, т. е. «художественно», относящийся к жизни.
До свидания! А как здоровье?
А. Пешков
539
В. С. МИРОЛЮБОВУ
После 20 августа [2 сентября] 1911, Капри.
Дорогой Виктор Сергеевич!
Сочинение Винниченка почти талантливо — если принять за талант трудолюбие, с коим он собрал всю грязь и мерзость жизни, дабы бросить ими в лица вчерашних «святых и героев», ныне, как оказалось, повинных в самых гнуснейших грехах мира. О русской интеллигенции так обвинительно не говорили ни Маркевич, ни Клюшников, ни Крестовский, и даже сам Дьяков-Незлобин — милосерднее Винниченка.
В сущности, старые реакционные писатели, говоря о революционерах, всегда говорили одно и то же:
«Царь! Помни про афинян».
Они отмечали в революционере — динамику, они его боялись и пугали им.
«Так вот за кем мы шли?» — скажет русская демократия о революционерах накануне новой революции в которой они снова хотят работать. Хороша будет революция эта, если во главе ее встанут садисты и мазохисты Винниченка!
«Так вот кого мы боялись, вот они каковы, эти строители новой жизни?» — торжествуя, скажет всероссийская сволочь, прочитав Винниченково сочинение.
Мери — несомненная садистка: распутничает, чтобы мучить мужа; он — мазохист: кротко наслаждается унижением своего человечьего достоинства, явно невежествен и глуп; ему следовало бы, как этого требует естественное чувство жалости к больной, утопающей в грязи женщине, связать и отправить ее в психиатрическую лечебницу. Вообще — Александр самая скверная литературная выдумка из всех известных мне, включая Платона Каратаева, Ивана Ланде и других уродов.
Фома — это уже не выдумка, а нечто кошмарное, особенно там, где он понуждает свою жену ночевать за 10 тысяч руб. с лакеем-полячком. (Кстати: в романе два поляка и оба — мерзавцы, это характерно для нации или для автора?) Жена — конечно — бывшая революционерка и — конечно — живет на содержании у жандарма («чистое искусство» всегда объективно). Хорош он также, когда уговаривает Гломбинского за пятьсот франков развратить Таню и — тоже за 500 — разрывает картину карикатурного дурака Аркадия.
Не менее этих монстров отвратительна Таня, особенно на стр. 180, 261, 469—72; впрочем, в этом неумном сочинении нет ни одного здорового человека, причем автор, по невежеству своему, постоянно соединяет
