Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

Не успели Штопора разобрать на товарищеском суде, не успели забыть случай в бухгалтерии, как Колька выкинул новый фокус.

В один из воскресных дней Штопор за бутылку водки выпросил у знакомого цыгана белую лошадь и поехал в девичье общежитие свататься.

Вахтер, бойкая старуха, несмотря на жару, была в валенках и теплом платке на плечах; увидев перед собой морду лошади, открыла рот и оторопело уставилась на нее, крестясь и икая. Такое она видела впервые! Колька въехал прямо в коридор, при этом он громко кричал: «Дорогу Штопору! Дорогу!»

На крик высовывались из своих комнат девчонки и, узнав Кольку, хихикали. Вахтер оторопело смотрела на него и как открыла рот, так и стояла с открытым ртом. Платок сполз с плеч и упал на пол. Вахтерше было не до него.

— Бабусь! Закрой рот, не то комары налетят! — закричал Колька. — Позови лучше Нинку из сорок пятой комнаты! Видишь, жених пожаловал на белом коне.

Бабуся наконец пришла в себя. Загораживаясь стулом, зашумела:

— Пошел, пошел, отродье чертово! Вконец спужал. Ни святого — ничего. Ежели каждый разбойник вот так въезжать будет?

— Ну ты, раскудахталась, — осадил ее Колька. — Лошадь спугнешь, иезуитка. Я бутылку за нее, говорю тебе, отдал.

Вызвали дружинников. Дело передали в народный суд. И вот тут-то Полуяный ходил к начальнику цеха и упросил того взять Кольку на поруки.

— Я согласен взять на поруки, Иван Андреевич! — сказал начальник цеха, маленький, кругленький человечек, Лев Моисеевич Бергман. Он потер ладонью шишковатый лоб и острыми черными глазками уставился на Полуяного. — Только с одним условием: вас назначаю шефом-наставником; как вы будете воспитывать — дело не мое, но за проказы Иванова отвечать будете вдвоем.

— Хорошо, Лев Моисеевич, — ответил тогда Полуяный, хмуря и без того хмурые брови. — Ежели что, разматывайте на всю катушку.

— Я верю вам, Иван Андреевич, поэтому иду навстречу. У нас, у русских, знаете как бывает: дадут слово, но его не держат. Далеко, очень далеко нам до Запада.

И вот сейчас Полуяный и Штопор сидят курят и наблюдают за краном, который раздвинул, как рак, клешню, снимает с платформы слябы и опускает их в нагревательные колодцы. Оттуда так и пышет жаром!

Колька наклонился, почистил рукавицей запыленные ботинки и вдруг спросил у Полуяного:

— Иван Андреевич, что за шрам на голове у тебя?

— Старая история, парень. — Полуяный подумал как бы, рассказывать или нет. — На фронте это. В сорок первом. Отступали наши войска за Вислу. Когда пошли последние части, мне с группой подрывников поручили взорвать мост. Пока, значит, готовились, а немец, мать его за ногу, уже почти у моста. Смотрю, подрывники мои как легли, уткнувшись в речную гальку, так и лежат, не шелохнувшись. Дошло тут до меня — убиты они! Среди них сын мой был, моложе тебя на год какой-то. Тоже Колькою звали. — Голос Полуяного оборвался, он кашлянул в кулак и обронил рукавицу. Железнодорожники, менявшие рельс, отдыхали и поглядывали в их сторону. Машинист сошел с тепловоза и стал разминать ноги. Полуяный пересилил себя. — Я тогда подполз к запалу, а немцы заметили с того берега — место ровное, чистое — и ну поливать из автоматов.

— Страшно небось было? — не вытерпев, перебил Колька и маленькой рукавицей вытер под носом, отчего там осталась черная полоса.

— А ты как думал? — спросил Полуяный и нахмурил брови. — Ужа выпустить на стол девке, я понимаю, совсем не страшно. На коне заехать в общежитие — тоже не страшно. А если пули над головой, снаряды рвутся рядом и немцы бегут с перекошенными рожами, то как думаешь — страшно или нет?

Колька ничего не ответил.

А Полуяный продолжал:

— Смотрю, уж по мосту немцы бегут: «Сдавайся, русь!» Как же, гады, сдамся! Последний сын, и того убили! Кое-как поджег бикфордов шнур, отполз в воронку и жду. Вдруг как шарахнет! Поднялся мост вместе с фашистами в воздух. Меня волной к земле придавило. А когда по голове чиркнуло осколком, то я потерял сознание. Теперь ясно, откуда шрам?

Полуяный молчал. Молчал и Колька. Поприутихли озорные глаза его.

Машинист в это время обходил тепловоз. В одной руке он держал молоточек на длинной ручке, которым постукивал по колесам, а в другой — ветошь. Клещевой кран, приноравливаясь, пытался забрать с платформы последний слиток. Колька докурил папиросу и щелчком направил ее в сторону машиниста. Окурок, описав дугу, упал тому за воротник.

Машинист запрыгал, закричал, опустив вниз голову, стал трясти плечами так, что фуражка слетела с головы, и вдруг закричал на помощника:

— Ты что, ослеп, бестолочь такая! Смотреть надо, когда бросаешь!

— Григорий Филиппович, вы мне? — высунулся сверху помощник, молодой парень с газетою в руке, и вдруг, прыснув в кулак, запрятался обратно.

— А то кому! Ивану лысому! Я вот покажу Григория Филипповича, балбес!

Кран наконец забрал последний слиток и повез его в сторону колодцев.

Полуяный загасил о шпалу папиросу и посмотрел на Кольку хмуро, из-под насупленных бровей. Укоризненно покачал головой и поднялся.

— Эх, Колька-Колька! Дурак безмозглый!

Тепловоз, набирая скорость, отдуваясь, выполз из цеха. Полуяный тяжело взобрался на слитковоз и начал протирать ветошью ключи, неторопливо складывая их в маленький чемоданчик. Влез туда и Колька. Хотел было помочь Полуяному, но тот сердито отстранил его. Тогда обиженный Колька ни с того ни с сего стал выбивать чечеточку и вдруг поскользнулся. Падая, он нечаянно толкнул Полуяного. Сам остался лежать на слитковозе, а Иван Андреевич слетел вниз и больно ударился щекой о шпалу. Из раны побежала кровь. Колька, весь бледный, кошкой спрыгнул вниз. К ним уже бежали рабочие и железнодорожники, менявшие рельс. Колька знал, что Полуяный был самым уважаемым человеком в цехе. Да и сам он за это короткое время, что работали вместе, попривык к нему. «Ну, сейчас будут бить», — подумал Колька и втянул голову в плечи. Полуяный полежал немного, потом сел и приложил к ушибленному месту носовой платок. Рядом валялся чемоданчик с рассыпанными ключами, которые он так и не успел протереть. Кто-то схватил Кольку за горло. Он зажмурил глаза и еще сильнее втянул голову в плечи, как вдруг услышал суровый голос Полуяного: