Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Теобальд был согласен с тем, что нельзя терять ни минуты и необходимо немедленно заплатить Эллен её жалование и отправить вон. На том и порешили, и не прошло и двух часов после визита доктора Мартина, как Эллен, упрятав лицо в платок, уже сидела рядом с кучером Джоном, отвозившим её на станцию, и горько рыдала.

Глава XXXIX

Эрнеста всё утро не было дома; он вышел из рощицы позади приходского дома и вошёл во двор в ту самую минуту, когда вещи Эллен укладывали в экипаж. Он подумал было, что садившаяся вслед затем в карету и была Эллен, но лицо её было упрятано в платок, и он, не разглядев её как следует, отбросил эту мысль как абсурдную.

Он прошёл в заднюю кухню; у окна кухарка чистила к ужину картошку и горько плакала. Эрнест встревожился, ибо любил кухарку и, конечно же, хотел знать, в чём дело, кто это отъехал сейчас в запряженной пони карете и почему. Кухарка сказала, что это была Эллен, но нет такой силы на земле, которая заставила бы её разомкнуть уста и объяснить, почему она уехала; впрочем, когда Эрнест принял её слова au pied de la lettre[151] и вопросов более не задавал, она под страшной клятвой рассказала ему всё.

Эрнесту понадобилось какое-то время, чтобы осознать суть происшедшего, а осознав, он склонился над стоявшим у кухонного окна насосом, и его слёзы слились с кухаркиными.

И тогда кровь его вскипела. Он не мог знать, что на самом деле его отец с матерью и не могли поступить иначе. Да, можно было бы не так спешить, постараться не поднимать так много шума, но это было бы непросто сделать и не очень бы помогло. Печальный факт остаётся фактом: если девушка совершает известные поступки, она делает это на свой страх и риск, как бы юна и хороша собой она ни была и какому бы соблазну ни поддалась. Так оно устроено в нашем мире, и никто поныне не придумал, что с этим поделать.

Эрнест ничего этого не знал; он знал только то, что слышал от кухарки, именно же, что его любимицу Эллен выбросили из дому с жалкими тремя фунтами в кармане — иди неведомо куда, делай неведомо что, и что она пообещала повеситься или утопиться, чему мальчик безусловно поверил.

С деловитостью, дотоле для него небывалой, он пересчитал имевшиеся у него деньги; выяснилось, что имеется два шиллинга и три пенса; имелся также нож, который можно продать за шиллинг, и серебряные часы, которые подарила ему тётя Алетея незадолго до смерти.

За четверть часа пути экипаж, скорее всего, уехал уже довольно далеко, но Эрнест изо всех сил постарается его догнать, тем более что можно будет срезать повороты дороги. Не медля, он пустился бежать, и с вершины холма, расположенного прямо за изгородью, увидел ползущий по дороге милях в полутора от него, сильно уменьшенный расстоянием экипаж.

Было в Рафборо такое популярное развлечение под названием «гончие» — то, что в других местах известно как игра под названием «заяц и гончие», с тем отличием, что здесь роль зайца исполняли двое мальчиков, которых называли лисами; а мальчики в своих играх весьма доскональны во всём, что касается названий, так что я не решусь сказать, что они играли в «зайца и гончих» — они играли в «гончих», и всё. Вот где хилость эрнестовых мышц никак на нём не сказывалась; тут не надо было соревноваться с мальчиками более крепкого сложения, хотя и не старше и не выше его ростом; когда речь шла просто о выносливости, он не уступал никому, и вполне естественно поэтому, что, когда у него отняли его плотницкие занятия, его любимым развлечением стали именно «гончие». Его лёгкие при таких упражнениях хорошо развились, и вот теперь, поскольку пробежка на шесть-семь миль по пересечённой местности не была для него чем-то непривычным, он не видел ничего невозможного в том, чтобы, используя срезы дороги, догнать карету ещё в пути или, в худшем случае, застать Эллен на станции до отхода поезда. Итак, он бежал, и бежал, и бежал, и выдохся, и всё равно бежал, и пришло второе дыхание, и стало легче дышать. Никогда не бегал он в «гончих» так быстро и безостановочно, как сейчас, но, несмотря на все усилия и срезы дороги, он не мог догнать карету и, вероятно, так и не догнал бы, не случись кучеру Джону обернуться и увидеть, как он бежит в четверти мили позади и делает отчаянные знаки карете. Он был где-то в пяти милях от дома, и практически на последнем издыхании.

Весь багровый от напряжения, покрытый пылью, в куцых штанах и рубашонке, он являл собой довольно плачевное зрелище, когда вдруг возник перед Эллен и стал совать ей свои несчастные гроши, нож и часы. Самое главное, умолял он её, не делать тех ужасных вещей, которыми она грозилась, — хотя бы ради него.

Поначалу Эллен и слышать не хотела о том, чтобы принять что-нибудь от него, но кучер, северянин по происхождению, взял сторону Эрнеста.

— Возьми сие, дева, — сказал он, — возьми то, что можешь взять, пока можешь взять; что же до мастера Эрнеста, то он бежал за тобою, и хорошо бежал; а потому позволь ему дать тебе, что задумал.

Эллен послушалась, и, пролив много слёз, они расстались, и девушка напоследок сказала, что никогда его не забудет, и что они обязательно, она уверена, встретятся когда-нибудь, и она отплатит ему добром.

Эрнест же сошёл с дороги в поле, рухнул на траву в тени придорожных кустов и дождался возвращения экипажа со станции, чтобы доехать в нём до дома; он был совершенно разбит. К нему с новой силой вернулись мысли, которые довольно настойчиво посещали его раньше, — что он попал ещё в одну переделку, точнее говоря, в добрые полдюжины таковых.

Начать с того, что он опоздает к ужину, а это один из тех проступков, которые Теобальд не прощает. Кроме того, ему придётся объяснять, где он был, и есть опасность, что его изобличат, если он скажет неправду. И не только это само по себе — раньше или позже обнаружится, что у него больше нет прекрасных часов, которые подарила ему дорогая тётя Алетея — и что, скажите на милость, сделал он с этими часами — потерял? Как именно потерял? Где потерял? Читатель знает, что ему следовало бы сделать. Ему следовало бы направиться прямо домой и, если бы его стали расспрашивать, сказать: «Я бежал за каретой, чтобы догнать нашу горничную Эллен, которую я очень люблю; я отдал ей все свои карманные деньги, нож и часы, и теперь у меня совсем нет денег, и мне, скорее всего, придётся попросить у вас карманных денег прежде обычного срока, и, кроме того, вам придётся купить мне новые часы и нож». Да, но вообразите, какой кошмар за этим последовал бы! Вообразите грозный оскал и мечущие молнии глаза Теобальда! «Беспринципный негодяй, — кричал бы он, — ты что же, собрался унизить своих собственных родителей, намекая, что они поступили жестоко по отношению к той, чьё распутство покрыло их дом позором?!»

Или отец мог применить одну из тех уловок, на которые почитал себя мастером, — сказать с исполненным сарказма спокойствием: «Ну что ж, Эрнест, хорошо; я молчу; поступай, как знаешь; твоя тётушка, бедняжка, подарила тебе часы для того, разумеется, чтобы ты швырнул их первой встречной предосудительной особе; но тогда я, пожалуй, начинаю понимать, почему она не оставила тебе наследства; и, в конце концов, пусть её деньги получит твой крёстный — он как раз из тех людей, на которых ты расточил бы их, будь они твоими».

А мать залилась бы слезами и умоляла бы его раскаяться, пока ещё не поздно, и устремиться к тому, что приносит спасение и мир, и пасть к ногам Теобальда и поклясться в своей нерушимой любви к нему как к добрейшему и нежнейшему из отцов во всей вселенной.

Всё это Эрнест знал и умел не хуже их самих, и вот теперь, пока он лежал на траве, эти речи, хотя бы одна из которых с неизбежностью восхода солнца должна была прозвучать чуть ли не сегодня же, прокручивались в его голове, покуда, наконец, не продемонстрировали полную абсурдность даже мысли о том, чтобы сказать правду. Правда может быть проявлением героизма, но не в практических рамках реалистичной внутренней политики.

Итак, понятно: он должен солгать — но как солгать? Сказать, что его ограбили? Ему хватало ума сообразить, что ему не хватит ума, чтобы выехать на этом. Как бы ни был он молод, инстинкт говорил ему, что лучший лжец тот, кто умеет самой малой ложью добиться наибольшего — кто пестует её и не расходует понапрасну там, где можно обойтись и без неё. Проще всего было бы сказать, что он потерял часы и опоздал к ужину потому, что их искал. Он гулял — ушёл далеко — пошёл через поле по той самой тропе, на которой был и на самом деле, — погода стояла жаркая, он снял пиджак и жилет, нёс их на руке, и деньги, нож и часы выпали из кармана. Он обнаружил пропажу уже у самого дома и побежал обратно со всех ног, и искал на тропе, по которой шёл, пока не отчаялся найти, и тут увидел карету, возвращавшуюся со станции, и в ней приехал домой.

В это объяснение укладывалось всё — и бег и всё остальное, ибо по лицу его всё ещё было видно, что он бегал быстро и далеко; оставалось одно — видел ли его кто-нибудь, кроме слуг, в приходском доме в течение пары часов до отъезда Эллен, и он с радостью осознавал, что нет, никто не видел, потому что он не был дома всё это время, кроме тех нескольких минут, что разговаривал с кухаркой. Отца тоже не было — он был в приходе; мать его точно не видела, а брат и сестра гуляли с гувернанткой. На кухарку и других слуг он смело может положиться — кучер об этом позаботится; итак, они с кучером сочли, что придуманная Эрнестом история в целом соответствует требованиям момента.