Громила - Нил Шустерман

— Если ты это сделаешь, — грозит Бронте, — тебя вообще больше во двор не выпустят.

Коди с остервенением лупит кулаками по своему гипсу; тот глухо отзывается — такой звук можно услышать, если постучать по манекену. Да, гипс у Коди солидный — от самой лодыжки до верхней части бедра.

— Ненавижу! — говорит Коди. — И ещё оно всё время чешется!

Вокруг того, что случилось с Брю, поднялся слишком большой шум. Настолько большой, что Служба охраны детей поспешила вмешаться и забрала Коди из нашей неудавшейся приёмной семьи. Я сам не видел, как он сломал ногу, но судя по официальным отчётам, это произошло так.

Коди тогда находился в кабинете социального работника на собеседовании. Стоило только ему услышать, что он больше не будет жить с нами, как пацан просто-напросто рехнулся и выпрыгнул из окна второго этажа на растущее у стены дерево. Всё бы ничего, если бы он не пролетел мимо цели.

Он сломал ногу в трёх местах.

— Тебе очень повезло, — сказали ему доктора, но мне почему-то кажется, что Коди с этим несогласен. Этот мальчишка из тех, в кого жизнь вколачивает свои уроки кувалдой. Но во всяком случае, этот урок, похоже, он запомнит надолго.

Папа забирает нас из детдома в пять. Мы все: Бронте, Коди и я — отправляемся в больницу. Иногда нас забирает мама, иногда папа, но никогда — оба вместе. Папа снова поселился в гостевой — она ведь теперь свободна; всякие дипломатические отношения между родителями прекратились, и мы опять питаемся фаст-фудом.

В палате Брюстера медсестра делает заметки в его журнале.

— Всегда приятно вас видеть! — с улыбкой говорит она и выходит, оставляя нас наедине с больным.

Коди допрыгивает на своих костылях до стула у койки брата, плюхается вниз и начинает дотошно, в подробностях пересказывать Брю всё, что случилось во Вселенной Коди с того момента, когда он был здесь в последний раз, то есть три дня назад. Он говорит и говорит, не дожидаясь реакции — потому что уже привык к тому, что её нет.

Над койкой на стене висят рисунки, сделанные рукой Коди. К ножке кровати привязан серебристый воздушный шарик с надписью «Выздоравливай поскорей!» — он лениво плавает в воздухе и, по всей вероятности, так будет продолжаться до скончания времён, потому что эти штуки никогда не сдуваются. На тумбочке букет увядших цветов в вазочке; Бронте заменяет его свежим. Рядом с цветами — кубок «Лучшему игроку лиги».

Брю лежит в постели, его глаза закрыты; провода и трубки тянутся от него к множеству различных приборов; первое время они нагоняли на нас страх, но теперь мы привыкли. Электроэнцефалограф, кардиограф, аппарат искусственного кровообращения и ещё одна машина, которая время от времени испускает тоненький писк, словно сонар, стремящийся обнаружить вражескую подлодку.

Бронте тоже присаживается и начинает разминать пальцы Брю.

— Он выглядит неплохо, — произносит папа.

Думаю, всё в мире относительно. С тела Брю сошли все следы травм, хотя некоторые шрамы остались — они, как я подозреваю, не исчезнут никогда. Он лежит тихо и не забирает у нас ни одной из наших болячек. И сам не чувствует никакой боли.

Если продолжать поддерживать в нём жизнь — это ошибка, то я беру ответственность на себя. Признаю — мною движет эгоизм. Я не хочу терять самого странного и, наверно, самого близкого своего друга. Можете обвинять меня за то, что я принуждаю его к этой нежизни. Готов жить с этой виной, потому что я не из тех, кто легко сдаётся. То, что сидит во мне — не позволяет.

Через некоторое время папа уходит, чтобы убрать машину из зоны двадцатиминутной стоянки. А мы остаёмся.

— Когда Брю проснётся, — заявляет Коди, — я не отдам ему свою сломанную ногу. Как тогда, на той мачте, не отдал страх, так и ногу не отдам.

И я уверен — он и в самом деле выполнит своё обещание. Это невероятно, но если ты твёрдо решил — ты действительно можешь удерживать всё в себе и даже постепенно выработаешь иммунитет. Мы с Бронте специально трудимся над этим — стараемся внушить себе желание оставить у себя всё то неприятное, что при других обстоятельствах с радостью перевалили бы на кого-то другого.

Уходя, мы останавливаемся у дежурки медсестёр.

— Какие-нибудь изменения есть? — спрашивает Бронте. — Ну хоть что-нибудь?

— Как вам сказать... — отвечает одна из сестёр. — Наблюдаются необычные всплески его мозговых волн. Одно то, что у него вообще есть какая-то мозговая активность — это уже хороший знак.

— Насколько хороший? — не отступает Бронте.

Сестра прячет вздох под сердечной улыбкой.

— Дорогая, люди лежат в коме месяцами, а то и годами. Иногда они просыпаются, когда этого никто не ждёт, а иногда — не просыпаются вообще. То, что мы знаем о деятельности головного мозга — ничто по сравнению с тем, чего мы не знаем.

Эту речь медсестра, кажется, заучила наизусть, потому что она выдала нам её слово в слово две недели назад. Я не могу винить её за формальный ответ — такова её работа; она обязана говорить это всем, кто не теряет надежды и ждёт, когда очнётся дорогой им человек. И всё же мне эта уклончивость так надоела, что я заканчиваю вместо неё, повторяя то, что она говорила нам в прошлый раз:

— «Но каждый день делаются новые открытия, и, может статься, когда-нибудь нам присудят Нобелевскую премию за исследования в области мозговой деятельности».

Вместо того, чтобы рассердиться на меня за передразнивание, она снова вздыхает-улыбается:

— Определённо, мне пора в отпуск...

— Но если он проснётся, — умоляет Бронте, — вы же позвоните нам, правда? Обещайте, что позвоните!

— Обещаю, — заверяет медсестра. — У нас есть ваш номер.

— У нас есть номера всей вашей семьи, — добавляет другая медсестра.

— И мы помним их наизусть! — подаёт голос третья.

Может, это нам, а не им, пора в отпуск.

66) Алло!

В День поминовения[30], когда погода ну просто издевательски хороша и все радуются лишнему выходному дню, мама с папой усаживают нас за стол на кухне для серьёзного разговора. Мы догадываемся, о чём пойдёт речь. Догадываемся, потому что два серых чемодана опять поднялись из подвала и уже несколько дней тихо живут бок о бок в комнате для гостей.

— Мы с вашей мамой решили, что настала пора мне переехать, — говорит папа. Это те слова, которых мы с Бронте как огня боимся уже так давно, что я даже не помню, когда этот страх возник впервые.

— Это временно, — добавляет мама, но мы-то понимаем, что это то же самое, что закрывать дверь конюшни, когда адвокаты уже сбежали[31].

На глаза Бронте наворачиваются слёзы.

— Не лгите нам! Ничего это не «временно».

Глаза родителей тоже увлажняются.

— Наверно, ты права, — говорит папа. — Быть может, это навсегда. Возможно.

При слове на букву «Н», начинает работать и мой водопровод. «Навсегда». Перепускное отверстие открыто, я быстро вытираю глаза. Перепускное отверстие закрыто.

«Навсегда» — отвратное слово.

Пока Бронте пытается овладеть собой, я говорю:

— Когда дела становятся совсем никуда, дальше будет лучше.

— Теннисон прав, — соглашается Бронте. — Не смотрите, что мы восприняли всё так спокойно — по временам мы наверняка будем впадать в истерику.

— Ага, — киваю я и добавляю: — Это-то как раз нормально. Вот если мы не станем закатывать истерики хотя бы время от времени — вот тогда надо бить тревогу.

Родители взирают на нас с благоговейным изумлением — так обычно смотрят на папу римского или на игровой автомат, на котором сверкают три семёрки.

— И когда это вы оба успели так постареть? — с недоумением спрашивает папа.

Я подхватываю:

— Слишком долго жаримся на солнце! — и изображаю «гусиные лапки» в уголках своих глаз.

— Угу, — вторит Бронте. — А в двадцать два нам уже понадобятся инъекции ботокса.

И несмотря на всю серьёзность положения мама с папой не могут удержаться от улыбки.

Боль приходит, когда родители покидают комнату. Я обнимаю Бронте — не только для того, чтобы утешить её, но чтобы утешиться самому; ведь мне так же плохо, как и ей, хотя я стараюсь ничего не показывать снаружи.

Но в этот момент бездонного отчаяния, когда весь мир, кажется, разорван напополам, я вдруг в глубине души понимаю, что мы ждали этого с того самого дня, когда Брю ушёл в безмолвие. Мы наконец вернулись к прежнему положению вещей, каким оно было до того, как Брюстер и Коди Ролинсы вошли в наш дом...

...и это означает, что вот теперь мы окончательно и несомненно забрали всю свою боль обратно.

В ту ночь у бассейна мы вернули Брю в наш мир только наполовину; чтобы он завершил свой путь домой, нужно было что-то ещё. И вот теперь мы получили назад всё, что принадлежит нам по праву — потому что свою боль каждый должен нести сам; и как бы тяжела ни была такая ноша, она прекрасна, потому что...