Портрет уважаемого человека - Отто Штайгер

— Это, конечно, дело рук пастора Марбаха. Прохвост!

Она смотрела прямо перед собой и не шелохнулась. «Ладно, — подумал я, — дома разберемся!»

Пришел мой черед выступать. Несмотря на волнение, я говорил плавно, и речь вышла блестящая. Сначала я упомянул об отечестве, которое необходимо оборонять, потом заговорил о переживаемом нами всеобщем бедствии, которое заставляет нас стоять друг за друга, и о наших согражданах, которые день за днем бесстрашно смотрят в лицо смерти и готовы защищать, если потребуется, до последней капли крови оставшихся дома дорогих близких. Эта риторическая тирада дала мне возможность перейти к храбрым юным героям, которых мы в этот день чтили.

Над кафедрой, с которой я говорил, висел флаг с гигантским швейцарским крестом. Как только я умолк, вступил мощными аккордами орган, исполнивший национальный гимн. Люди встали со скамей; кое-кто запел, постепенно стали вливаться все новые и новые голоса, и гимн звучал все сильнее и внушительнее. Вероятно, никогда все так ясно и так искренне не ощущали, что мы составляем единое целое, что мы члены единой семьи и должны опираться друг на друга.

Дома я потребовал у Мелани объяснения и поистине только прекрасного праздника ради упрекал ее не слишком резко. Правда, у нее опять сделался припадок, но на этот раз я остался совершенно равнодушным. Теодор, одетый в свою красивую форму, сидел у окна, покуривая сигарету, а когда Мелани начала плакать и всхлипывать, иронически улыбнулся.

По дороге на общественный выгон, куда потом мы с ним отправились вдвоем — Мелани не пожелала идти, и я не настаивал, чтобы люди не глазели на ее заплаканное лицо, — Тедди спросил:

— Неужели этот пастор Марбах должен вечно оставаться в Лангдорфе? Ты же пользуешься влиянием. Наверно, что-нибудь можно сделать?

— Подожди немного! — с глухой яростью произнес я. — Возможность представится, а не то я ее создам. Теперь я опять располагаю временем и могу этим заняться.

— Будем надеяться, — спокойно сказал Тедди и выплюнул окурок, который широкой дугой полетел через улицу. — Пора взяться за этого господина!

Я не подозревал, что эта возможность представится мне уже на другой день. В воскресенье в церкви возник спор из-за того, что пастор Марбах упорно отказывался читать проповедь под знаком швейцарского креста. «В божьем доме, — как, передавали, сказал он, — есть место только для одного креста, притом не для того, который изображен на флаге».

Мне сообщили об этом в тот же день, и я понял, что пришло время действовать. На ближайшем заседании общинного совета я поднял вопрос о поведении Марбаха. Мне не стоило большого труда убедить коллег, что такой пастор не годится для нашей общины.

Но и после этого пришлось затратить немало усилий, так как Марбаха многие любили, несмотря на его подстрекательскую деятельность. Все же через год — еще до окончания войны — его с позором выгнали ко всем чертям. Вместо него пришел человек со здравыми понятиями.

Глава двадцать четвертая

Наконец война кончилась; свобода одержала верх над силами ада. Человечество облегченно вздохнуло. Впрочем, лично мне война доставила много приятного. Дело в эти годы шло блестяще, и я значительно увеличил свое состояние. Со времени отставки пастора Марбаха в общине восстановились спокойствие и согласие.

Мелани тоже притихла; она совсем отказалась от благотворительной деятельности. Со мной она почти не разговаривала и только отвечала, когда я ее о чем-либо спрашивал. Она могла часами сидеть у окна и смотреть в сад — на плакучие ивы, которые великолепно разрослись. По щекам ее текли слезы.

Теодор закончил свое юридическое образование и поступил ко мне на службу. Я купил ему первоклассную гоночную машину, о которой он давно мечтал, и он носился в ней по свету. Теодор доставлял мне много радости: из него вышел бойкий и разумный молодой человек, и я постепенно начал обсуждать с ним свои деловые мероприятия.

Наша страна и весь мир временно успокоились. Возник небывалый товарный голод. Я снова расширил свою фабрику и приобрел новые машины. Мало-помалу я передал Теодору часть работы по руководству предприятием, и это дало мне возможность больше времени посвящать тому, что доставляло мне удовольствие. От своей излюбленной привычки два раза в неделю ездить в город я не отказался. Иногда я среди дня уезжал верхом, стал чаще бывать в своем летнем доме в Санкт-Морице, но брал с собой не Мелани, а приятельниц, которые меня по-прежнему любили. Наибольшую радость мне доставлял обход фабрики. Мне было приятно все, что я там видел, и я вспоминал свое далекое детство. Порой я заговаривал с кем-нибудь из рабочих и каждый раз посмеивался, видя, как человек смущается и краснеет.

Так шло время, и все было хорошо, если не считать подавленного вида Мелани, однако и это не нарушало моего душевного покоя. Но вот два года назад я познакомился с Ирис. Черными волосами и тонкими чертами лица она напоминала мне Бетти, которую я никак не мог забыть, даже в водовороте событий последних лет.

Ирис стала моей подругой. Но это мое увлечение отличалось от прежних. Когда я покупал какой-нибудь девушке цепочку или серьги, это было наградой за оказанные услуги. Когда же я дарил что-нибудь Ирис, подарок доставлял больше радости мне, чем ей самой. Я часто бродил по городским улицам, разглядывая витрины магазинов. «Доставит ли ей удовольствие это кольцо?» — спрашивал я себя. Приобретя вещицу, я потом, как мальчишка, сгорал от нетерпения, пока не вручал ее своей возлюбленной.

Она была конторской служащей, и я часто говорил ей:

— Довольно тебе тянуть эту лямку! У меня достаточно денег, чтобы ты могла жить прилично.

Но она отказывалась смеясь:

— Нет, не проси меня об этом! Я не желаю, чтобы мужчина меня содержал, разве что… — добавляла она, помолчав, — он женится на мне.

Она сидела у меня на коленях в моей уютной городской квартире, в камине трещали поленья. Как я люблю огонь камина, такой приветливый и согревающий комнату.

Я поцеловал ее узкую руку.

— Да ведь я женат, Ирис! — шутя проговорил я.

— Вот именно, — сказала она. — Значит, пока между нами все должно оставаться по-старому.

— Что значит «пока»? — спросил я, и меня вдруг охватил непонятный испуг.

— Пока я не выйду замуж, конечно, или не найду себе нового друга.

Я не мог не признать, что Ирис права. Когда-нибудь она вдруг объявит мне: «Прощай, все кончено!» И все мои деньги будут не в силах удержать ее.

Но разве так уж невозможно жениться на Ирис? Заманчивым рисовалось мне будущее, когда я об этом думал. Я долго вынашивал эту мысль и искал решения. Случалось, когда я сидел за ужином напротив Мелани и глядел в ее заплаканные глаза, мной овладевал ужас: неужели мне суждено весь остаток жизни провести около этой истеричной женщины?

— Хочешь посмотреть, как я живу? — спросил я однажды Ирис.

— А что скажет твоя жена, если ты привезешь с собой девушку? — со смехом спросила она.

— Ничего! Мы живем каждый своей особой жизнью.

Ирис на миг задумалась, потом сказала:

— Хорошо, я поеду!

Мы поехали в Лангдорф, и я даже представил ее Мелани, которая против всех ожиданий держалась вполне вежливо. Она подала Ирис руку и сказала:

— Рада познакомиться с вами.

Впрочем, на другой день она спросила меня:

— Это необходимо?

— Что, собственно?

— Чтобы ты привозил своих приятельниц сюда?

— О, это славная девушка! Что ты имеешь против нее?

Мелами пальцем прижала очки к переносице.

— Ровно ничего, — ответила она. — Только… ты понимаешь… мне немного обидно.

Теперь я понимаю и это! Да, я вижу, это было с моей стороны нехорошо, может быть, даже подло — вводить Ирис в наш дом. Это должно было оскорбить Мелани до глубины души. Почему я это понял лишь сегодня? Тогда я возразил ей:

— Ты воспринимаешь все слишком трагично. Я хочу, чтобы ты наконец пошла к врачу, к хорошему врачу по душевным болезням.

Лицо Мелани залилось краской, и она испуганно спросила:

— Зачем?.. Ты думаешь?..

— Я ничего не думаю! Но дальше так продолжаться не может. Ты целыми днями плачешь. Ты полагаешь, что мне это безразлично, что это мне не мешает? Нет, признаюсь тебе, мне такая жизнь осточертела.

Мелани изо всех сил противилась моему предложению поехать к врачу, несмотря на то, что мы с Теодором каждый день уговаривали ее. Она плакала, затыкала уши и кричала:

— Оставьте меня в покое! Я вам не сделала ничего худого. Зачем же вы меня так мучите?

— Мы тебя не мучим, — возражал я, — Мы тебе добра желаем.

Наконец мне пришлось чуть ли не силой вытащить ее из дому и усадить в машину. Всю дорогу она проплакала, и думаю, в тот первый раз она не очень толково говорила с врачом. Потом пошло легче. Иногда она даже охотно собиралась в дорогу, хотя перед тем всегда основательно плакала.