У кромки моря узкий лепесток - Исабель Альенде

когда ретивые влюбленные начинали вести себя уж слишком напористо и в ситуацию приходилось вмешиваться ее отцу. Безмятежная жизнь юной сеньориты, когда Офелию одновременно и баловали, и строго за ней следили, походила на обоюдоострую шпагу: с одной стороны, возможность покушения на добродетель дочери уменьшалась, но с другой стороны, это препятствовало развитию у девушки как житейской мудрости, так и интуиции. Под внешностью кокетки скрывалась поразительная наивность. В последующие годы Офелия убедилась, что именно благодаря внешности перед ней открывались все двери и многое в жизни доставалось необычайно легко. Красота — первое, что все в ней видели, а иногда и единственное; ей не требовалось предпринимать никаких усилий, все равно любые ее идеи или размышления оставались никем не незамеченными. На протяжении четырехсот лет, прошедших со времен неотесанного конкистадора, основавшего колонию на территории будущей Чили, род Бискарра улучшал свое генетическое наследие чистой европейской кровью, хотя, по словам Фелипе дель Солара, у каждого чилийца, каким бы белым он ни казался, все равно есть что-то от туземцев, за исключением недавно прибывших эмигрантов. Офелия и так принадлежала к касте красивых женщин, но из всех лишь она обладала невероятными голубыми глазами, доставшимися ей от бабушки-англичанки. Лаура дель Солар полагала, что дьявол дает человеку красоту с единственным намерением — завладеть его душой, причем завладеть душой не только того, кого он наградил красотой, но и того, кого эта красота привлекает; и потому в ее доме никогда не хвалили внешность, это считалось дурным тоном, пустым тщеславием. Ее муж ценил красоту других женщин, но Лаура рассматривала ее только как проблему, поскольку своих дочерей она была обязана воспитать добродетельными, и особенно это касалось Офелии. Девушка придерживалась семейной теории о том, что красота является противоположностью ума: можно иметь либо то, либо другое, но вместе — никогда. Этим объяснялось то, что она плохо училась в колледже, ленилась рисовать и с трудом удерживалась на правильном пути, который проповедовал падре Урбина. Ее мучили чувственные устремления, хотя она еще и не умела их определить. Настойчивый вопрос Урбины, что она намерена делать со своей жизнью, повергал девушку в смятение, поскольку ответа у нее не было. Выйти замуж и нарожать детей казалось ей такой же удушающей перспективой, как уйти в монастырь, но она понимала, что это неизбежно; она могла лишь немного потянуть время. Все вокруг снова и снова повторяли: она должна быть благодарна за то, что на свете существует Матиас Эйсагирре, такой добрый, такой благородный и такой красивый. Ее ждет завидная судьба.

Матиас был без памяти влюблен в нее с детства. С ним она открыла для себя, что такое желание, с ним она его изучала, разумеется, в тех пределах, которые предписывало строгое католическое воспитание и природное рыцарство Матиаса; иногда она пыталась перейти границы, потому что, в конце концов, какая разница — заниматься изнуряющими ласками, не снимая одежды, или предаваться естественному греху в голом виде? Бог все равно накажет и за то, и за это. Поскольку именно она давала слабину, Матиас один отвечал за воздержание обоих. Он уважал Офелию, как это требовалось в его ситуации, так же как другие уважали своих сестер, и был убежден, что никогда не обманет доверия, которое испытывала к нему семья дель Солар. Он верил, что зов плоти может быть удовлетворен только в союзе, освященном Церковью, с целью иметь детей. Даже в самой глубине души он ни за что бы ни согласился с тем, что основной причиной для воздержания являются не уважение или сознание греха, но страх перед беременностью. Офелия никогда не говорила на эту тему ни с матерью, ни с сестрами, но понимала, что недостаток информации подобного рода, даже незначительный, можно исправить, только вступив в брак. Таинство исповеди прощало оскорбление закона, но общество ничего не прощало и не забывало. «Репутация достойной сеньориты должна быть как белоснежный шелк, любое пятно может ее испортить», — уверяли девушку монахини. Ни к чему говорить, сколько таких пятен она приобрела с Матиасом.

В тот жаркий вечер Офелия пошла с Виктором Далмау в отель, уверенная в том, что все будет не похоже на утомительные поединки с Матиасом, которые вызывали у нее только смущение и досаду. Офелию удивила и собственная решительность, неизвестно откуда возникшая, и собственная раскованность, с какой она взяла инициативу в свои руки, когда они остались в комнате наедине. Она вела себя словно опытная женщина, без всякой стыдливости, сама не понимая, откуда это в ней.

У монахинь она научилась раздеваться в несколько приемов: сначала надевала рубаху с длинными рукавами, скрывавшую тело от шеи до ступней, и потом, на ощупь, снимала под ней одежду, но в тот вечер с Далмау ее скромность куда-то улетучилась; она сбросила платье, нижнюю юбку, лифчик и трусики на пол и предстала перед ним во всей своей нагой красоте, чувствуя любопытство перед тем, что должно произойти, и раздражение к Матиасу из-за его ханжества. «Такой, как он, заслуживает неверности», — решила она, взволнованная.

Виктор и не подозревал, что Офелия — девственница, это никак не вязалось с ее ошеломляющей уверенностью в себе, и, кроме того, она не упомянула об этом ни слова. Сам он расстался с девственностью в годы отрочества, полные неопределенности и почти забытые. Он жил в другой реальности: революция упразднила социальные различия, жеманные привычки и власть религии над людьми. — В республиканской Испании девственность считалась устаревшим понятием; девушки из ополчения и медсестры, с которыми он занимался любовью, пользовались такой же сексуальной свободой, как и он сам. Не думал он также и о том, что Офелия пошла с ним, повинуясь прихоти избалованной женщины, а не потому, что любила его. Он был влюблен и полагал, что она влюблена тоже. Значительность того, что произошло между ними, он осознал позднее, когда оба, отдыхая после любви, лежали, обнявшись, на кровати с пожелтевшими и испачканными кровью простынями; он рассказал, почему женился на Росер, признавшись Офелии, что вот уже больше года мечтает только о ней.

— Почему ты не сказала мне, что у тебя это в первый раз? — спросил он.

— Потому что тогда ты бы отступил, — ответила она и потянулась по-кошачьи.

— Мне следовало обращаться с тобой осторожнее, Офелия, прости меня.

— Нечего прощать. Я счастлива, у меня мурашки по всему телу. Но мне нужно идти, уже поздно.

— Скажи, когда мы снова увидимся.

— Я предупрежу тебя, когда смогу удрать. Через три недели мы вернемся в Сантьяго, тогда будет проще. Мы должны быть очень,