У кромки моря узкий лепесток - Исабель Альенде

лет назад, владельцем обувной фабрики, который всегда устраивался за стойкой бара — выпить и поговорить на родном языке. Однажды, долгой ночью, то и дело прикладываясь к рюмке, он объяснил Виктору, что изготавливать обувь — занятие нудное, но прибыльное, и теперь, когда он стар и одинок, настал момент пожить в свое удовольствие. Он предложил Виктору открыть таверну в каталонском стиле; он вложит в дело деньги, а Виктор — свой опыт. Виктор ответил, что его призвание — быть врачом, а не хозяином таверны, но, когда он рассказал Росер о безумной идее каталонца, та сочла ее блестящей: лучше иметь собственный бизнес, чем работать на других, и, даже если с таверной ничего не получится, Виктор почти ничего не теряет, рискует-то не он, а обувщик. Придется внимательно следить за расходами и так вести дело, чтобы чилийцы охотно приходили в таверну выпить и забыть о своих печалях, — это главное. Они вспомнили о «Росинанте», пивном подвальчике в Барселоне, куда отец Виктора ходил играть в домино до последних дней своей жизни. В результате Виктор и Джорди Молине приобрели таверну в некоем помещении с несколько дурной славой; вместо столов там стояли бочки, с потолка свисали свиные окорока и связки чеснока, и пахло старым вином, но местоположение оказалось весьма удачным: в самом центре Сантьяго. Росер стала заниматься счетами, поскольку у нее отлично работала голова и знаний по математике было побольше, чем у обоих владельцев. Она приходила в таверну, ведя за руку Марселя, устраивала его на заднем дворе дома с какой-нибудь игрушкой, а сама утыкалась в тетрадки. Ни одна кружка пива не ускользала от ее пристального внимания. Они наняли повариху, которая умела готовить шпикачки с баклажанами, анчоусы и кальмары в перечном соусе, тунца с помидорами и другие деликатесы далекой страны, привлекавшие в таверну преданных клиентов из числа испанских эмигрантов. Таверну назвали «Виннипег».

За полтора года, что Виктор с Росер были женаты, между ними установились замечательные отношения, родственные и товарищеские. Они делили все, кроме постели, она — потому что не могла забыть Гильема, он — чтобы не запутать еще сильнее их отношения. Росер жила в убеждении, что любовь дается человеку только раз в жизни и что свою квоту она исчерпала. Виктор же нуждался в ней, чтобы бороться со своими призраками, она была его лучшим другом, и чем больше он узнавал ее, тем сильнее любил; порой ему хотелось перейти невидимую границу, их разделявшую, крепко обнять девушку за талию и поцеловать, но это означало бы предать память брата и могло привести к роковым последствиям. Придет день, и они поговорят об этом, о том, как долго должна длиться скорбь, и о том, как долго мертвые будут наказывать живых. Этот день настанет, когда решит Росер, как она решала почти все в их жизни, а до тех пор он будет рассеянно думать об Офелии дель Солар, как думают о выигрыше в лотерею, — очередных пустых мечтах. Виктор влюбился в сестру Фелипе с первого взгляда и с горячностью подростка, но, поскольку он больше с ней не виделся, эта любовь очень скоро превратилась для него в сказку. В туманных грезах он вспоминал черты ее лица, движения, платье, голос; образ Офелии был трепетным и призрачным и рассеивался при малейшем колебании воздуха. Он любил ее платонически, словно трубадур старинных времен.

С самого начала Виктор и Росер установили между собой систему отношений, основанную на доверии и взаимопомощи, что было необходимо для нормального сосуществования и дальнейшей жизни на чужбине. Оба согласились с тем, что Марсель будет для них важнейшим приоритетом до тех пор, пока ему не исполнится восемнадцать лет. Виктор почти не помнил, что Марсель ему не сын, а племянник, зато Росер об этом никогда не забывала, и за это любила Виктора так же, как он любил ее ребенка. Деньги на общие траты они держали в коробке из-под сигар. Финансами в их семье распоряжалась Росер. Она раскладывала всю сумму в четыре конверта, на неделю в каждый, и зорко следила за тем, как она уменьшалась, хотя питались они одной фасолью, которой Виктор наелся досыта еще в лагере. Если получалось немного сэкономить, они покупали малышу мороженое.

Они были совершенно разные по характеру и потому хорошо ладили. Росер никогда не углублялась в сентиментальности, свойственные эмигрантам, она не оглядывалась назад и не идеализировала ту Испанию, которой страна больше не была. Ведь они не просто так ее покинули. Чувство реальности всегда спасало ее от несбыточных желаний, бесполезных сожалений и гнетущего озлобления; грех уныния ей также был незнаком. Она не поддавалась усталости и отчаянию, никакие усилия и жертвы не казались ей избыточными, она, как танк, шла к цели через полосу препятствий. Ее планы отличались первозданной ясностью. Росер не собиралась всю жизнь аккомпанировать в радиопостановках с их неизменным репертуаром, состоявшим либо из грустных и романтических мелодий, либо из воинственных и мрачных композиций, в зависимости от содержания. Она была по горло сыта исполнением марша из «Аиды» или вальса «Голубой Дунай». Росер хотела посвятить себя серьезным занятиям музыкой, единственному делу жизни, и послать к дьяволу все остальное. Как только таверна начнет их обеспечивать и Виктор получит диплом, она поступит на факультет музыки. Росер хотела пойти по стопам своего учителя и стать преподавателем и композитором, как Марсель Льюис Далмау.

Ее муж, напротив, постоянно был удручен и жил под гнетом тяжелых воспоминаний и неутихающей ностальгии, и только Росер понимала причину его мрачных мыслей. Он продолжал учиться на медицинском факультете и заведовать таверной, и как будто все у него шло нормально, но он всегда был углублен в себя и смотрел на мир каким-то отсутствующим, словно у сомнамбулы, взглядом, не столько из-за усталости — хотя спал он мало и урывками, иногда стоя, как спят лошади, — сколько потому, что чувствовал себя совершенно опустошенным, запутавшимся в клубке бесконечных, навязанных ему самой жизнью обязанностей. Будущее виделось Росер сияющим, Виктор же ощущал вокруг себя только наступающий мрак.

— Через двадцать лет я уже буду стариком, — говорил он, но если Росер слышала эти слова, то резко обрывала его:

— Ты же мужчина, крепись! Мы прошли через столько испытаний, а ты только жалуешься и совсем не ценишь того, что мы имеем, неблагодарный! По другую сторону океана идет страшная война, а мы здесь живем в мире и сытости, и, попомни мои слова, останемся здесь еще надолго, потому что у Каудильо, будь он проклят, крепкое здоровье, злодеи