Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове - Л. Либединская

Самое лучшее одиночество – это когда ты думаешь о том, как ты вел себя с людьми. Я говорю не о раскаянии, я говорю о неожиданности давно ожидаемых встреч.

Неожиданностей не бывает. Я так и живу для давно подготовленных мною неожиданностей. Мне не нужна никакая Золушка, мне нужен сказочник, который сочинил Золушку.

Что я оставлю после себя? Я пришел к такому выводу: никакого наследства оставлять не надо. Умным детям наследство не нужно, а глупые его только растранжирят.

Маяковский сказал:

Я подниму, как большевистский партбилет,

Все сто томов моих партийных книжек…

Я, очевидно, поступлю несколько иначе. Я оставлю вам в наследство сберегательные книжки моих стихотворений, на счету у которых не осталось ни копейки денег. Зато вам всегда будет что почитать на ночь».

В январе 1964 года Светлова увезли в больницу. Девять месяцев он мужественно боролся со смертельной болезнью. Много работал и, как всегда, шутил.

Часто рано утром раздавался телефонный звонок. Это звонил из больницы Светлов (телефон стоял возле его кровати) и хриплым, слабым от болезни голосом читал новые стихи, написанные ночью. Несмотря на всю тяжесть болезни, он по-прежнему оставался требовательным к себе. Помню, как прочел он мне стихотворение «В больнице». Я не разобрала одну строчку и попросила повторить.

– Погоди, старуха,- быстро сказал Светлов,- значит, над этой строчкой еще нужно подумать…

В больнице составил он последнюю книжку своих стихов «Охотничий домик»…

Одна назойливая дама без конца спрашивает:

– Михаил Аркадьевич, что же у вас все-таки находят?

– Талант!

Светлова привозят в палату после очередного рентгена. Усталого, измученного. Я ни о чем не спрашиваю.

– Старуха, привези пива! -неожиданно говорит он.

– Пива?!

– Да. Рак у меня уже, кажется, есть.

– Позови сестру, надо сделать укол.

Эх ты, доля, моя доля,

Доля промедолья…

Входит сестра с круглым лоточком, прикрытым марлей, на котором лежит шприц.

– Ну что, взяла свое лукошко и пошла по ягодицы?

За несколько дней до смерти он сказал сыну:

– У здешней няни есть внук. Ему шесть лет. Возьми его, поезжай с ним в «Детский мир» и купи ему все новое: ботиночки, пальто, костюм. Старухе будет приятно.- И добавил еле слышным от слабости голосом: – Как легко быть Гарун-аль-Рашидом, а мы почему-то это делаем так редко!

Когда-то он задумал статью, которая должна была начинаться словами: «Трудно ли быть молодым? Мне- не трудно».

А на портрете, нарисованном художником Лисогорским, Светлов написал:

Нет, молодость – огонь, не дым!Всегда я буду молодым!

В больнице возле его кровати то и дело появлялись люди поседевшие, с лицами, иссеченными морщинами. Что говорить – старые люди. И право же приветствие: «Здравствуй, старик!» – для стороннего наблюдателя отнюдь не звучало шуткой. А они смеялись. Потому что по-прежнему чувствовали себя молодыми. Наверное, там, на комсомольских собраниях своей юности, в городе Днепропетровске, они спорили так же горячо и так же называли друг друга: Маша, Наум, Миша.

Будь это гром, будь это тихий танец,Нас уголочки всей земли зовут,И на плечах висит походный ранец,И соловьи за пазухой живут.

Какие добрые и радостные строки! Сколько в них любви к путешествиям и открытиям, ко всему тому, что называется жизнью. Как поверить, что написал их человек, лежа на больничной койке, тяжко страдающий, глядя в широкое окно, за которым вот уже много месяцев шевелились одни и те же ветви. Только когда его привезли сюда, они были голубыми от инея, а теперь вот стали зелеными…

«Комсомольская песня» – одно из самых последних стихотворений Михаила Светлова.

Прощаясь с жизнью, он обращался к тем, кому суждено понести в будущее эстафету революции.

Недавно, разбирая рукописи Михаила Светлова, я нашла среди них четыре строчки, написанные очень неразборчиво, много раз перечеркнутые. А когда прочла, мне показалось, что я вновь услышала живой голос поэта:

Без России не прожил я дня,Ты, судьба, моя странная странница,Неужели они без меня,Все хорошие люди, останутся?

КОГДА ВОКЗАЛЫ СТАЛИ МНЕ НОЧЛЕГОМ… Юнна Мориц

Однажды зимой мне пришлось ночевать на Киевском вокзале – я поссорилась с родными.

Только нашла скамейку и сняла пальто, чтоб накрыться с головой, подошел Светлов. Мы долго разговаривали о разном и солоноватой водой запивали черствые пирожки. Потом Светлов ушел, а я мгновенно заснула. Утром встаю и вижу – записка, Михаил Аркадьевич приглашает к себе. Днем встречаемся на Тверском бульваре, он говорит:

– Пока ты спала, как дохлая Джульетта, я подумал, что сегодня мы вполне могли бы гульнуть в ВТО. Это – вкусно кормящий вокзальчик, где все поезда летят под откос, но, как правило, не от бифштекса.

Когда вокзалы стали мне ночлегом,А телеграфы – письменным столом,Взошел январь, изъяны сдобрил снегом,И люди мерзли даже под крылом.В троллейбусе оттаивали рукиИ покрывались огненной корой.С отцом навеки я была в разлукеИ в горькой распре с мамой и сестрой.Они писали почерком наклонным,Слова от боли ставя невпопад,Что я была недавно чемпиономХимических и физолимпиад.Что я качусь, качусь неумолимо,И докачусь, и окажусь на дне,И странно, что народ проходит мимоТаких, как я, или подобных мне!А я сияла раз в три дня в столовке,Из-под волос бежал счастливый потНа вкусный хлеб, на шницель в панировкеИ дважды в месяц – в яблочный компот.На мне болтались кофта, шарф и юбка.И плащ – на дождь, на солнышко и снег.Но позади осталась душегубкаВозможностей, отвергнутых навек!Я поднимала воротник повышеИ понимала, что дела плохи.На почте, где никто меня не слышал,Я написала гордые стихи.Я избегала приходить к обедуВ дома друзей в четыре или в шесть.Я тихо шла по золотому следуИ не писала так, чтоб лучше есть.И, засыпая на вокзальной лавке,Я видела сквозь пенистый сугроб,Как мать в пальто, застегнутом булавкой,Меня целует, молодая, в лоб.Дышала радость горячо и близко.На вид ей было девятнадцать лет.И оставалась у виска записка:«Босяк! Приди к Светлову на обед».

1964

ЧЕЛОВЕК, ПОХОЖИЙ НА САМОГО. 3. Паперный

Вечер Светлова в МГУ. Коммунистическая аудитория поднимается круто, как стена – лиц, глаз, улыбок. Аплодисменты срываются, как шумные птицы с карнизов.

Михаил Аркадьевич идет на сцену.

Когда человек выходит к рампе, «на люди», он невольно подтягивается, приосанивается, даже внутренне прихорашивается. И уже шагает по сцене не обычной своей походкой, а каким-то шагом-курсивом.

Ничего этого нет у Светлова. Он идет к освещенному юпитерами столику, как шел бы у себя дома – взять папиросы или выключить чайник. Костюм на нем выглажен не более тщательно, чем всегда. На своем творческом вечере он выглядит успокоительнобуднично, остается самим собой – ежедневным Светловым.

Сел за стол, надел очки – старенькая оправа, не модная, не массивная.

– Ну, так я буду читать стихи. А что мне еще остается делать?

Одни и в литературу входят торжественно-церемониальным маршем, под звуки фанфарных рецензий. А Светлов вошел в поэзию просто – без специального «визита» – и остался на долгие-долгие годы.

17 июня 1963 года. Ему шестьдесят лет. Утром я позвонил и сказал, что хочу его поздравить.

– А что такое?

– Но ведь вам шестьдесят лет.

– А! Да, верно.

– Как вы себя чувствуете?

– Не очень. Так… Не особенно.

В голосе – никакой юбилейной приподнятости, праздничности.

Есть поэты, которые держатся, раскланиваются, будто именно сегодня у них круглая дата. Светлов же и в круглую дату ведет себя так, словно он однофамилец того знаменитого поэта. Его популярность вроде никакого отношения к нему не имеет.

Большая поэтическая слава не может достучаться до его сознания.

Вообще во взаимоотношениях писателя со славой возможны по крайней мере три случая:

Писатель гоняется за нею, но безуспешно – она ускользает от него.

Писатель и слава взаимно увлечены, переживают бурный короткий роман.

И третий случай – самый редкий. Слава влюблена в него по уши, а он не обращает на нее ни малейшего внимания. Это – Светлов.

Марк Соболь рассказывает, как Михаил Аркадьевич вручил ему свою новую книжку стихов. Соболь раскрыл ее и похвалил портрет. Светлов удивился: