Тайна масонской ложи - Гонсало Гинер

— Я вообще-то собирался попросить ее руки на балу во дворце Монклоа. Тогда мне даже и в голову не приходило, что бал будет прерван столь трагическими событиями…

— Я рад, что у вас есть такие намерения, и простите мне, быть может, не совсем уместные высказывания на этот счет, — прервал его маркиз. — Дайте ей немного прийти в себя, но все же не тяните слишком долго. Любая боль, какой бы острой она ни была, может быть ослаблена, если дать человеку новую надежду. А бракосочетание с вами, конечно же, станет для нее именно такой надеждой.

Раваго молча, но нетерпеливо слушал этот разговор, думая о том, что имеется уж слишком много срочнейших государственных дел, чтобы уделять столько времени страданиям женщины, пусть и весьма достойной.

— Ну и что нового мы знаем о врагах нашей веры?

Этот — совсем не относящийся к теме разговора — вопрос королевского исповедника настолько смутил де ла Энсенаду и Тревелеса, что они на несколько секунд замолчали.

— Что вы имеете в виду? — затем спросили они буквально в один голос.

— Мне как-то даже не верится, что гибель двенадцати человек вследствие взрывов во дворце Монклоа и убийство отца Кастро не являются главным предметом вашего внимания и что вы не направили все свои усилия на раскрытие этих преступлений.

Его безжалостный взгляд словно острым ножом полоснул по алькальду Тревелесу.

Раваго почувствовал, какой эффект произвели его слова на Хоакина, и решил нанести ему еще один удар.

— Мне что, опять придется выслушать ваши обычные заявления об отсутствии каких-либо результатов или же вы все-таки осчастливите меня приятными новостями?

Тревелес глубоко вдохнул, чтобы успокоиться перед тем, как начать отвечать.

— За прошедшие три недели мы опросили более пятидесяти трактирщиков. Большинство из этих допросов проводилось при моем личном участии и с привлечением свидетелей, которые могли бы опознать тех, кого мы ищем. — Тревелес со страхом посмотрел на Раваго. — Жаль, что не могу ответить вам иначе, но мы и в самом деле до сих пор не достигли каких-либо результатов, и я сейчас объясню почему. Как нам стало известно, кроме тех трактирщиков, которых мы допросили, в Мадриде полным-полно торговцев вином, не имеющих соответствующего разрешения. Иногда они приторговывают прямо у себя дома, иногда — в других местах, но в обоих случаях — втайне от властей. Когда мы узнали об этом — ранее неизвестном нам — обстоятельстве, объем нашей работы, естественно, резко увеличился и расследование потребовало гораздо больше времени, чем мы изначально предполагали. Объективность подобной задержки вполне очевидна как для меня, так и для вас.

— Много болтовни, и никаких результатов, алькальд Тревелес! — Раваго говорил таким злобным тоном, что даже давно привыкший к его резкости маркиз де ла Энсенада удивился. — Вы ничего не делали, кроме того что затягивали свое дурацкое расследование. Ваши действия настолько неэффективны, что вызывают у меня негодование, и я, пользуясь случаем, сообщаю о вашей некомпетентности глубокоуважаемому маркизу де ла Энсенаде.

— Я больше не собираюсь выслушивать ваши оскорбления! — Слова Раваго настолько возмутили Тревелеса, что ему даже изменила его обычная выдержка и он начал говорить на повышенных тонах.

— Я требую, чтобы вы оба были более сдержанными! — решительно вмешался де Сомодевилья. — Вы ведете себя так, что уже начинаете привлекать внимание окружающих людей. Это, как мне кажется, не самая лучшая форма обсуждения тех щекотливых вопросов, которые нам, так или иначе, придется решать. Давайте будем разговаривать в более уважительной манере.

Сделав паузу, он обратился к священнику:

— Отец Раваго! Судя по вашим высказываниям, вы считаете, что мы ведем расследование совсем не так, как следовало бы. А какие у вас есть основания для подобных заявлений? Если они у вас и в самом деле имеются, то сообщите нам, на что именно, по вашему мнению, нам следовало бы обратить внимание.

— На этих чертовых масонов! — Раваго поспешно перекрестился. — Вчера я узнал, что неделю назад скончался Уилмор. — Услышав эту новость, де ла Энсенада и Тревелес удивились, так как им об этом до сих пор ничего не сообщили. — Обстоятельства его смерти епископ Перес Прадо предпочел не разглашать, однако, как мне кажется, эта смерть была отнюдь не случайной.

Сделав паузу, он придвинулся ближе к своим собеседникам, чтобы никто из окружающих не смог подслушать их дальнейший разговор.

— Вчера мы с ним довольно долго разговаривали. Даже после того, как я прямо выразил желание узнать об обстоятельствах смерти Уилмора, Прадо не захотел даже сообщить мне содержание своего последнего разговора с ним.

— Меня отнюдь не радует, что меня не поставили об этом в известность, — перебил его Тревелес, — однако еще хуже то, что Уилмор, возможно, дал какие-то показания, относящиеся к данному делу, и никто не сообщил мне, что в них содержится. А вдруг он признал свою причастность к взрывам?

— Думаю, он и в самом деле к ним причастен, потому что — и вам известно об этом так же хорошо, как и мне, — он хранил полное молчание во время допросов, хотя они были подчас и довольно жесткими. Хотя он ни в чем и не признался, его поведение косвенным образом подтверждало, что он так или иначе причастен к обрушившимся на нас недавно трагическим событиям.

Шумок, пробежавший среди стоявших на площади людей, возвестил о прибытии кареты с невестой.

Те несколько секунд, которые еще оставались у Раваго для завершения этого разговора, он использовал для того, чтобы подкинуть своим собеседникам одну мысль и заставить над ней задуматься.

— Вам не кажется, что у масонов вполне достаточно оснований для того, чтобы устроить эти взрывы и тем самым одним махом отомстить всем государственным институциям, которые приложили руку к запрещению масонства? Лично мне очень даже кажется! — Он сделал паузу. — Поэтому вам следует обратить особое внимание не только на трактирщиков, — Раваго скользнул взглядом по алькальду Тревелесу, — но и на бывших членов масонских лож.

Беатрис грациозно шла по усыпанному лепестками роз проходу среди толпы людей — в платье из белого шелка, под руку со своим приемным отцом Франсиско, графом де Бенавенте, в вуали, почти не скрывающей ее юную красоту. Глядя на Беатрис, Мария Эмилия почувствовала, что у нее сильно заколотилось сердце: она представила, какие чувства испытывал бы ее покойный сын Браулио, если бы он был жив и присутствовал бы сейчас при этой сцене. Опережая других приглашенных на обряд бракосочетания, Мария Эмилия устремилась к дверям храма вслед за женихом и невестой. После похорон Браулио ей до сих пор так и не удалось пообщаться с Беатрис, а ведь она так много хотела ей сказать: что дает ей свое благословение, что испытывает к ней самые теплые и дружеские чувства, что всецело понимает ее, — несмотря на то что происходящее сейчас событие причиняло Марии Эмилии нестерпимую боль.

Их взгляды встретились. Невольно устремившись друг к другу, они крепко обнялись — быть может уже в последний раз. Белый цвет свадебного платья Беатрис, символизирующий ее новую жизнь, очень контрастировал с черным цветом траурного одеяния Марии Эмилии, являющимся своего рода символом оставшегося позади прошлого.

Беатрис шепнула Марии Эмилии, что хотела бы видеть рядом с собой совсем не того человека, с которым ей предстояло сегодня пойти к алтарю. Никто никогда не сможет вытеснить из ее сердца Браулио. Мария Эмилия слушала шепот Беатрис, но эти слова мало утешали ее. Беатрис заплакала. Никто этого не заметил, только Мария Эмилия, которая, приподняв вуаль Беатрис, осушила ее слезы поцелуями. Потом Беатрис говорила еще какие-то слова, однако Мария Эмилия, разволновавшись, уже не понимала их смысла, но сохранила их в памяти и в сердце как драгоценное сокровище. Она хорошо запомнила, что Беатрис — очень быстро и очень тихо — сказала ей, что Браулио продолжает жить внутри нее. Мария Эмилия не поняла, что означают эти слова, однако инстинктивно почувствовала, что они имеют огромное значение, и осознание этой значимости еще больше объединило двух женщин.

Затем Беатрис отошла от Марии Эмилии, и та посмотрела ей вслед, подумав, что вот идет совсем еще юная девушка с хрупкой фигуркой, но с большим сердцем и огромной волей. Она задумалась, что же могло выработать в Беатрис такую внутреннюю силу и уверенность в себе, если ей за ее такую недолгую жизнь довелось столкнуться со столькими несчастьями. Еще будучи маленькой девочкой, она уже лишилась своих родителей: ее мать была убита прямо у нее на глазах, а ее отец умер в тюрьме — по-видимому от отчаяния и безысходности.

Мария Эмилия невольно думала о том, какой же сильной должна быть эта шестнадцатилетняя девочка, если она сумела пережить не только гибель родителей, но и гибель своей единственной любви — Браулио. Теперь она твердо шагала навстречу своей новой судьбе — очевидно совершенно для нее безрадостной, — не чувствуя страха и будучи готовой выдержать то, что она, Мария Эмилия, выдержать бы не смогла.