Привет от Вернера - Юрий Коринец

Мне становится жарко! Тот самый Конради, который убил Воровского! И которого я ранил в бреду, когда мы спускались с Воровским во двор, – тот самый Конради разгуливает здесь как ни в чем не бывало! Он сидит где-то позади меня, я пытаюсь обернуться, но отец стучит ножом по столу и строго смотрит на меня.

– Не вертись! – говорит он. – И не смотри никому в лицо!

– А он не выстрелит в спину?.. – спрашиваю я шепотом, но отец вдруг сделал такие строгие глаза, что я чуть не подавился последним словом.

Я сижу как на иголках! Я спиной чувствую этого Конради, который сидит где-то сзади, с пистолетом в кармане, конечно! «Вот, начинается! – думаю я. – Начинается эта война!» Коснувшись спинки кресла, я вздрагиваю; мне кажется, что это Конради приложил мне к спине пистолет... «И зачем мы только сюда пришли!»

Уж лучше в немецком ресторане, там хорошо! Уютно, спокойно, чисто! Даром что среди чужих! А тут – среди своих врагов – страшно!

«Зве-е-е-зды и в сердце мо-о-е-ем!..» – тянут конец песни цыгане и под шум рукоплесканий сходят с эстрады.

«О каких они звездах поют? – думаю я. – У меня-то, я знаю, какие звезды в сердце! У меня красные пятиконечные звезды! А у них, наверное, белые и не пятиконечные!»

Бородатые цыгане в красных рубахах и сапогах и смуглые цыганки в ярких пестрых платьях, в шалях с кисточками, золотозубые, с золотыми серьгами в ушах и браслетами на запястьях, скрываются толпой за занавеской. На эстраду выскакивает какой-то юркий человечек в черном фраке с болтающимися сзади фалдами, похожий на карликового пинчера, которого мы видели в Груневальде. Он кланяется в зал, прикладывая руку к сердцу. Раздаются жидкие хлопки. Человечек садится к роялю, верхом на круглый стульчик, и, взмахнув руками, ударяет по клавишам.

«Как стра-ашно вспомина-ать! – поет он высоким плаксивым голосом. – Что где-то есть страна-а, которая для на-ас как будто бы мертва-а-а!»

Пьяные голоса в разных концах зала начинают ему подпевать:

«...Я вернусь, я вернусь в край родимый, где березы льют слезы весно-о-ой!»

– П-жалте! – говорит над моим ухом официант, ставя на стол тарелку с красным дымящимся борщом.

Толстый румяный человек за соседним столом пялит на меня пьяные глаза. Он немец – я слышал, как он говорил с официантом по-немецки. И лицо у него белобрысое, немецкое; я не могу этого объяснить, но сразу видно, что немец. «И чего он пялит на меня глаза?» – думаю я и отворачиваюсь...

Человечек на эстраде уже играет какой-то танец, и в середине зала начинают танцевать парочки. Пьяный немец встает и идет прямо к нашему столику нетвердыми шагами, бессмысленно улыбаясь... Он подходит к маме и наклоняется над нашим столом... На мгновение его лицо становится серьезным и совсем не пьяным.

– Привет от Вернера! – говорит он быстро по-немецки и добавляет по-русски: – Добрый вечер!

Показалось мне или он действительно все это сказал? Нет, конечно! Он же пьян, даже качнулся! Странный какой-то пьяный! Я смотрю на него во все глаза...

– Разрешите, мадам? – бормочет пьяный заплетающимся языком.

Он приглашает маму танцевать! Сдурел он, что ли? Сейчас отец ему задаст! Но отец кивает маме, и она встает! И идет с этим пьяницей танцевать! Что это отец – испугался, что ли? Я чувствую, что краснею, и у меня набухают глаза...

– Что это ты такой надутый? – тихо говорит отец.

– Зачем она пошла с этим... с этим пьяным дураком! – выпаливаю я по-русски. Я совсем забыл, что это нельзя. Я чуть не плачу...

– Hor'auf! Сейчас же прекрати! – сердито шепчет отец, а сам улыбается. – Это наш товарищ и вовсе не пьяный...

Я смотрю на отца растерянно-вопросительно.

– Выше голову! – говорит отец. – На нас смотрят! – Он весело улыбается, но в голосе звучат железные нотки.

«Вот оно что! – думаю я. – Отец сказал «товарищ» по-немецки: «Genosse». А немец сказал: «Привет от Вернера!» Как это я сразу не понял. Это же от Гизиного папы привет! Вот это дела! Здорово! Вот так дела!»

Я смотрю на маму: она кружится в толпе танцующих, обнявшись с этим таинственным немцем. И о чем-то с ним весело говорит, поглядывая на меня. И немец поглядывает на меня. У него толстое веселое лицо. И совсем он не пьяный, он здорово танцует!

Мне становится весело: значит, мы не одни здесь! Недаром мы сюда пришли, недаром! Да, да, недаром!

Музыка смолкает, и человек на эстраде встает, кланяясь публике, и танцующие расходятся по своим столикам. Наш новый товарищ ведет маму под руку, и опять у него пьяные глаза и противная улыбка... И опять он покачивается! Просто удивительно! Но теперь меня не проведешь, дудки! Я весело улыбаюсь этому хитрому немцу, когда он подводит маму к столу. «Сейчас поговорим», – мелькает у меня в голове, но отец не обращает на немца никакого внимания! Даже не смотрит на него! И мама на него не смотрит! Как будто его рядом и нет! А немец глупо кланяется маме, громко говорит: «Благодарю вас, мадам!» – и уходит из зала... На прощание он молниеносно подмигивает мне, но так молниеносно, что я опять сомневаюсь: не показалось ли это?

– Все так же, – говорит мама, – товарищ еще в тюрьме, но на днях его выпустят...

Возле эстрады шум – несколько пьяных что-то наперебой говорят пианисту... Потом длинный, худой, с усиками протягивает деньги, и пианист берет их с поклоном.

– Господа! «Богом хранимый»! – кричит длинный, оборачиваясь в зал.

Раздаются хлопки, шум...

– Черт, – говорит отец, – придется задержаться...

Черный человечек садится к роялю и начинает играть очень громко. Все встают, отодвигая стулья, и отец встает.

– Вы сидите! – говорит он нам с мамой.

«Богом хранимый, держа-авный! – запевает зал. – Властитель великой страны!» – все поют вразнобой, некоторые ревут, как быки, выпятив животы во фраках... А длинный с усиками, который давал деньги, дирижирует, стоя возле эстрады.

– Полюбуйся, – кивает мне отец, – вот это и есть Конради... – Он сказал это еле слышно.

«Царствуй, наш царь православный!» – ревет зал.

«Какой там царь, если его уже нет! – думаю я. – Ведь царя расстреляли! Мне отец говорил! А они поют «царствуй»! Дураки какие-то! А Конради какой противный, подлец! В спину Воровскому стрелял! А теперь стоит тут и дирижирует! И в тюрьму его даже не посадили! А наши сидят в тюрьме! Так бы и выстрелил этому Конради прямо в черный рот, которым он орет свою песню...»

Когда песня кончается, мы рассчитываемся с официантом. Он спросил у отца:

– Вы какими будете платить – долларами или марками?

И отец сказал:

– Марками...

Мы берем у швейцара свои пальто и поднимаемся вверх по грязной, выщербленной лестнице. На улице уже темно, нас охватывает морозный воздух. В черном небе тускло горят рекламы, потому что туман и изморозь. Противная зима в Берлине! Снега нет, а такой холод! Мокрый, пронизывающий. Бегут машины, прохожие спешат, подняв воротники. В конце улицы они растворяются в сером тумане, в извечном тумане, который так часто сопровождает мое детство! Отец берет меня за руку.

– Теперь побеседуем! – говорит он. – Должен сказать, что вел ты себя хорошо, но не очень...

– Почему?

– Чуть не расплакался, как баба, когда мать пошла танцевать!

– Приревновал, – смеется мама.

– Зачем вы тогда меня брали! – обижаюсь я.

– Не надо было бы – не брали! – строго говорит отец. – У нас был семейный немецкий ужин, понятно?

– Понятно...

«Хитрые они какие! – думаю я. – Вот хитрые! Но почему они тогда не убьют этого Конради? И не сделают поскорей мировую революцию?»

Я иду и... думаю, думаю, думаю...

Горят рекламы. Машины разных марок шуршат по мокрой блестящей мостовой, отражаясь в ней, как в черной реке. Спешат прохожие. Клочья тумана висят над Берлином, как надо всем миром...

СМОТРИТЕ, ЛЮДИ!

Дни шли за днями, зима в Берлине становилась все более снежной – не очень снежной, но все-таки. Приближался Новый год и дни сплошных праздников: почти целый месяц! Как так, спрашиваете вы? А вот смотрите сами!

Дело в том, что в Германии новогодние праздники начинаются за неделю до Нового года – вечером 24 декабря. Этот вечер и ночь после него считаются в Германии очень большим праздником. Все наряжают у себя дома елку, которая стоит до Нового года. Возле этой елки танцуют и поют и просто сидят, и так длится целую неделю, до 1 января. Все дни между двумя праздниками тоже праздники, и называются они «Weihnachten», то есть рождество. 1 января праздники кончаются, тогда елку опять разряжают, игрушки складывают в коробки до Нового года, а елки выбрасывают на улицу. Но это так у немцев, а у нас, у русских, праздники в Новый год только начинаются – они начинаются 31 декабря и длятся аж до 13 января, потому что 13 начинается старый Новый год! Дело в том, что у нас в России до революции Новый год начинался на две недели позже, вернее, на тринадцать дней позже, потому что раньше мы жили по старому календарю. А революция ввела новый календарь, как на Западе, – на тринадцать дней раньше. Вот и получилось в России два Новых года! Потому что некоторые стали праздновать его по новому стилю – 31 декабря, а некоторые продолжали праздновать по старому – 13 января. По-старому его продолжали праздновать разные старушки и старички, которые никак не могли согласиться с новым календарем. А самые веселые люди – вроде нас, например, и наших знакомых – праздновали Новый год два раза: по-старому и по-новому! Ведь человек в существе своем оптимистичен, шутил отец, почему бы ему не попраздновать лишний раз?..