Умышленное обаяние - Ирина Кисельгоф

– Придешь за ней сам. – Ее кожа в поту, моя тоже.

– Успею! – смеюсь я.

– Сволочь! – Ее губы дергают буквы, как куклы.

Я бью наотмашь по глиняным губам. Ее подбородок в крови. Я смеюсь. Ты ненавидишь, мне все равно! Я ненавижу другое!

– Животное! – Куклы пляшут святого Витта.

– Все мы животные! – Я ухожу, она плачет одна.

Я встретил гусеницу на улице вместе с клокочущей в моем нутре жестокой радостью. Она открыла кольчатые губы, я рывком притянул ее к себе, запечатав слизистый рот поцелуем.

– Ого! – засмеялась она. – Какой темперамент!

Мне хотелось вытереть губы, но шелковая слизь будоражила холодным отвращением. Я сдержался.

– Не опоздала?

– Вовремя! – засмеялся я. – Я много хочу. Пойдем.

– А как же выставка? – Она не сопротивляется, меня это устраивает. Для простецов картинки – чьи-то цацки. Можно отложить на потом. Не убудет.

– Я пришел, я сел, я ушел! – цитирую Элюара. Лаконично и емко. Я получил что хотел. Пора начинать второй акт. Что еще можно добавить?

Она смеется, запрокинув голову; широкие резцы блестят, на правом изнутри крошечный скол. Так подпиливают зубы парни, любящие парней, чтобы узнать своих. На ее щеках веснушки сбивают голландское масло, их запах – молоко и навоз. Полная шея лоснится атласом и потом. Жара… Мне тоже смешно. Меня не убудет?

Я поднял руку, возле нас тормознул частник.

– У тебя нет машины? – Бесцветные брови поднялись снисходительной аркой.

– Нет, – я чуть не расхохотался. Дурища. Вот дурища!

Она села рядом, я подтянул ее полное колено к себе. На нем две ямки, колено играет улыбкой, имитируя щеки. Забавно! А где же их зубы? Под ее коленом влажно, я стираю слизь пальцами и подношу ладонь к носу; ее зрачки расширяются, я улыбаюсь. Теперь мои руки пахнут фруктами – феромонами гусеницы моли-минера. Не ждал, но это не так уж плохо. Ее взгляд ловит мои трепещущие ноздри, она колеблется, не решаясь войти. «Приняла меня за каннибала?» – чуть не смеюсь я открыто.

– Какая запущенная квартира! – Она оглянулась, стены ощерились драными обоями.

– Не моя, – легко отрезал я. – В вашем городе я проездом.

Зачем врать, если ложь станет препятствием. У меня мало времени.

– Да? И откуда?

– Я уезжаю на днях. Это важно?

– Нет, – засмеялась она.

– Вот и прекрасно. Букет «Barbaresco» специально для тебя. – Я протянул бокал, ее складчатые, полные пальцы толстыми гусеницами расползлись по стеклу. За ним вино, прожорливая гусеница хочет есть.

«Barbaresco» – отличное красное вино. Молодое, но терпкое. Цветет спелым гранатом с апельсиновым блеском. Девушкам, лишенным сложности, подходит как нельзя лучше. Красит щеки румянцем. Ххха!

– Откуда вы знаете Сашу? – вязко спросила она, и мой живот внезапно свело необъяснимой тревогой.

– Я же сказал, я не знаю, – отрубил я. – Это шутка. Как я мог еще познакомиться?

– Смешно! – расхохоталась она. – Если бы не эта шутка, я бы никогда здесь не оказалась.

– Жалеем?

– Ну, – ее аномально выпуклые ногти застучали хитином по стеклу бокала. – Пожалуй, сейчас нет. Хотя…

– Это вино становится почти черным, вбирая в себя время, – нетерпеливо перебил я. – Тогда его пробуют ночью.

– И что же? – Она пригубила вино и закрыла веки. На них тоже складки. Ну же!

– Я бы хотел попробовать и до, и после.

Я отпил глоток и обвел языком дугу кольчатых губ. Мой «Barbaresco» сложился с ее, я почувствовал разочарование. Не успел узнать ее собственный вкус и запах – гусеница окуклилась раньше, надев непроницаемый хитиновый кокон. Она ответила, скрестив язык с моим, он медленно вполз в мой рот толстой слизистой гусеницей. Йес! Кажется, меня зажигает! Я наездник, жрущий гусениц. Такой шелк мне по вкусу!

– Хорошее вино, – низким голосом сказала она.

Ее тембр показался знакомым, и мне снова свело тревогой живот. Да к черту! Я опрокинул гусеницу на лопатки, она погрузилась в запах постели, который хотелось забыть.

Моя рука гуляет по упругой горе фламандского мяса, изучая географию Фландрии. Живот – городская площадь Лувена, груди – купольные своды удвоенной воображением антверпенской биржи, ноги – реки Рюпель и Шельда, в глазах дождит Северное море. Фландрские реки обтекают меня, я вижу сочное тело библейской Вирсавии. Персиковая волглая кожа нежна, на ней красные полосы моих ногтей. Я получил все, что хотел. Теперь моя память просит того же.

– Мне нужно позвонить, – вдруг сказала она и свесилась с кровати к сумке вместе с парой объемных грудей. Я увидел на яблоке полного локтя заманчивую ямку. Лепота!

– Это ты? – спросила она телефон. – Помнишь Мальцева? Так вот. Прошло десять лет. А я не забыла.

Она отключилась и рассмеялась.

– Кто? – лениво спросил я.

– Никто. Должок забрала.

Она щелкнула сотовым телефоном и снова засмеялась.

– На память! – Ее паутинистые глаза выцелили мои и укусили. – Мне нужно идти.

Она ушла, я остался дышать ее запахом. Фрукты с кислинкой. Стали уже подгнивать? Ххха!

Я проснулся от крика. Он выбил сон ударом в солнечное сплетение, швырнув меня из темноты в темноту. Я весь в поту от безумного крика забытой, любимой, единственно любящей женщины. В тесном черном мешке невыносимой тревоги и страха, где навязчиво шуршат крыльями тысячи бабочек. Я прижал руку к груди, сердце выпало на ладонь безумным комком.

– Не надо! Не забирайте! А-а-а!

Крик нагой женщины пахнет животным ужасом и вечной печалью. Женщины давно нет, ее лицо давным-давно вырезано из памяти и стерто временем. Но сейчас я увидел ее как тогда.

Сумерки, солнце красит комнату сернистой ртутью, цветя киноварью. Красное, багровое, бурое, черное закручивается спиралью, врезаясь в балкон. На балконе женщина, вся в закатной крови. Черный силуэт в красном канте, как дешевый гроб. Ни глаз, ни лица. Но они сверлят память даже сейчас! Я слышу память и затыкаю уши. Бесполезно! Нестерпимо! Невыносимо! Безумный протяжный крик вспарывает мозг, разбивая стекло. Я с головы до ног в грязной перхоти мириадов чешуйчатых крыльев. Крылатая мерзость бьется в лицо, царапая кожу скрюченными холодными лапками. Ненавижу!

Я родился в этом городе и уехал в семнадцать лет навсегда. Отец – северянин. Тупая скотина! А матери нет. И в наследство – лишь южная ночь и джида. Зря я вернулся. Прошло столько лет. Ни к чему… Теперь меня на куски режет память.

Моя мать выбросилась с балкона, мне было десять лет. Отец избил меня тогда до полусмерти. Я уничтожил весь его дневной улов. Разбил банку с пойманными для коллекции бабочками. Выронил из рук. За это мне сломали нос, но я живу до сих пор. А мать сломала шею и умерла. Ее пришли забрать, она предпочла разбиться в лепешку. От нее на балконе остался халат, на асфальте – кровь и остатки мозга. Их присыпали песком, он промок. Я вижу это до сих пор.