И придет большой дождь… - Коршунов Евгений Анатольевич

Швед кивнул пожилому гвианийцу в очках, сидевшему за столом, заваленным бумагами и фотографиями, и чуть привставшему при появлении гостей, и распахнул дверь в другую комнату — просторную, освещенную двумя большими окнами, затененными прозрачными белыми шторами.

— А вот и мой кабинет, — просто сказал он и прошел к большому, матово поблескивающему столу, крытому серым пластиком.

Стол был в образцовом порядке. Бумаги аккуратно сложены в ящиках, стоявших по краям.

С десяток книг лежало аккуратной стопкой. Бронзовая рука-защепка держала несколько исписанных листков разносортной бумаги, судя по всему, счетов.

— Садитесь, — предложил Ларсен гостям, делая жест в сторону низких металлических кресел, тоже крытых серым пластиком.

Он уселся за свой стол и нажал кнопку звонка, вделанную в крышку. Звонок тенькнул совсем рядом — за стеной, и в кабинет поспешно вошел пожилой гвианиец, сидевший перед редакторским кабинетом.

— Фото готовы, мистер Данбата?

Вошедший раскрыл папку, которую он принес, и выложил на стол несколько отпечатков.

Ларсен внимательно просмотрел их, подумал и отобрал один.

— На первую полосу. — Он обернулся к гостям: — Снимок на аэродроме.

Данбата убрал снимок в папку.

— Еще что? — спросил Ларсен.

— Эванс просит оплатить счета по командировке. У вас на столе. — Данбата кивнул на бронзовую руку.

— О'кэй!

Ларсен быстро просмотрел документы, подписал все, кроме одного.

— А этот верните ему, — строго приказал он. — Обед на десять шиллингов! Никогда не поверю, что он их действительно израсходовал на обед. Наверняка ел где-нибудь шиллинга на два, а потом взял у кого-то счет из ресторана. Все?

Данбата молча собрал документы, кивнул и направился к дверям.

— Да, скажите, чтобы ко мне никто не входил. Я занят, — бросил ему в спину Ларсен.

— Секретарь? — спросил Петр, когда за гвианийцем закрылась дверь.

— Главный редактор газеты, — спокойно ответил Ларсен.

— А вы?

— Я? Официально — главный советник. Итак… Наступило неловкое молчание.

Ларсен поднял на Петра свои большие и чистые голубые глаза.

— Я знаю, о чем вы хотели бы со мною поговорить. О публикациях материалов вашего агентства, не так ли?

— Это нетрудно было отгадать, — согласился Петр и обернулся к Анджею. Тот рассеянно набрасывал что-то в блокноте, но, судя по острому взгляду, который Войтович бросил на Ларсена, Петр понял, что происходящее глубоко интересовало его друга.

Петр про себя усмехнулся: еще бы! Тема своебразная — свободная гвианийская пресса в прихожей у иностранного советника!

Он перевел взгляд на Жака. Думая, что за ним никто не наблюдает, француз сидел в кресле, скрестив руки на груди, и задумчиво смотрел в окно. Он был далеко отсюда, в своих мыслях, в своих делах.

Почувствовав на себе взгляд Петра, Жак встрепенулся.

— А во Франции осень, — сказал он неожиданно. — Давно я уже не ел винограда! — Он опять взглянул в окно и поспешно встал. — Извините, приехал Дарамола. Вы ведь помните Дарамолу? Все время хочу его уволить, да никак не соберусь…

Шутка прозвучала неуаеренно.

— Я съезжу в «Сентрал». Пока вы здесь разговариваете, проверю, заказан ли нам столик.

Он быстро пошел к двери, и Петр вновь подумал, что это уже не тот веселый парень, с которым они метались по Каруне несколько месяцев назад.

Все события того утра особенно четко вспомнились Петру два дня спустя в пыльном салоне самолета, на котором журналисты возвращались из Каруны в Луис.

Старенький «дуглас» кружил над Луисом уже почти двадцать минут. И каждая из этих минут пассажирам — двадцати трем журналистам, представляющим в Луисе иностранные газеты и информационные агентства — казалась вечностью. Петр был почти уверен в этом.

Вот через проход между креслами сидит англичанин из «Обсервера» — полный крепыш в пестрой рубахе. Он то и дело прикладывается к солидной армейской фляге, обтянутой защитного цвета грубой материей, и глаза его блестят все больше и больше. Рядом с ним — немец из «Ди вельт». Он обхватил тяжелыми ладонями потный красный лоб. Губы беззвучно шевелятся — он молится.

Дальше, в другом ряду, наискосок от Петра, — усатый француз из «Фигаро», похожий на Мопассана. Взгляд его неподвижен. Петр видит, как побелела рука, впившаяся в ручку кресла. На волосатом пальце светится широкое золотое кольцо.

Петр краешком глаза взглянул на Войтовича, сидящего рядом с ним у мутного иллюминатора. Анджей сидел, повернувшись к стеклу, и внимательно смотрел вниз. На виске у него стекленели крупные горошины пота.

«Как, интересно, выгляжу я?» — подумал Петр. Он словно не чувствовал своего тела — оно было чужим и удивительно легким. Зато горели щеки. Их жгло, и голова гудела, болело в затылке.

…Тридцать минут назад, уже над Луисом, командир самолета — высокий пожилой индус в розоватом тюрбане — вышел из своей кабины и бесстрастным голосом объявил, что самолет не может выпустить шасси. Горючего хватит на тридцать пять минут.

— Если за это время, — сказал индус, — шасси не удастся выпустить, придется сажать машину на брюхо.

Пассажиры встретили это объявление молчанием. В общем, это были люди, привыкшие и не к таким переделкам — куда только не забрасывала их журналистская судьба. И каждый сейчас был занят тем, что старался сохранить контроль над собой до последней минуты, до последнего момента, до тех пор, пока это было возможно.

Они уже достаточно нашутились над этой своей неудачной поездкой в столицу Севера за время трехчасового полета из Каруны в Луис. Конечно, и сейчас можно было бы острить: например, заявить, что редакциям придется, кроме напрасных расходов на эту поездку, раскошелиться еще и на приличные похороны.

Петр был уверен, что подобная острота уже сидела на кончике языка у кого-нибудь из самых бывалых, но в последний момент так и не была произнесена.

«Все будет хорошо, все утрясется», — попытался было убеждать он сам себя, но сразу же понял, что думает о другом, о том, что, возможно, он — он единственный и больше никто — является виновником грядущей гибели двадцати двух пассажиров и команды старенького «Дугласа».

Они заговорили с Ларсеном о делах Информага сразу же, как только за Жаком закрылась дверь. Ларсен на этот раз пригласил и редактора Данбату, попросив его принести журнал поступлений из Информага. Журнал оказался толстой канцелярской книгой, куда, к немалому удивлению Петра, были занесены все (или, по крайней мере, большинство) статей, заметок, фотографий, направленных им из Луиса в Каруну.

— Итак, — сказал швед, когда Петр положил тяжелую книгу ему на стол, — мы регулярно получаем ваши материалы. К слову сказать, они довольно, интересны. И статьи, и фотографии. Насколько я понимаю, ваше агентство гораздо патриотичнее Рейтера или Юнайтед Пресс.

Он улыбнулся.

— Что ж, это похвально. Это мне нравится. И… — он сделал паузу, — вы вправе задать мне вопрос: почему же мы публикуем вас так редко?

Ларсен перевел взгляд на Данбату. Тот сидел не шевелясь, лицо его было каменным.

— Я думаю, что выскажу общее мнение — и мое, и мистера Данбаты. Мы — газета не политическая, а чисто информационная. Нас волнуют внутренние проблемы этой страны, этого района, то есть то, что волнует сегодня наших читателей. Что же касается событий во внешнем мире, то информацию о них нам поставляет Рейтер. Мы связаны договором, у нас стоят их телетайпы…

— Простите, мистер Ларсен, — вмешался Войтович, — кто финансирует газету?

— Здесь нечего скрывать — пятьдесят один процент акций газеты находится в Лондоне. Двадцать пять были в руках правительства Севера, остальные — у частных лиц.

Ларсен весело махнул рукой.

— Вы же сами все понимаете!

— Итак… Вы считаете, что более тесное сотрудничество между нами невозможно? — Петр решил немного нажать.

— Почему же! Нас по-прежнему интересуют ваши фотографии, материалы по культуре, спорту. Мы готовы платить за информацию, если она нас устраивает. Но опять же не забывайте… — Он указал пальцем вверх.