Вечерний Чарльстон - Максим Дынин

Но большее количество времени мне пришлось проводить в своих апартаментах в здании, именуемом Голландским домом. На окнах были вмурованы решетки – судя по всему, недавно, – но приделаны они были на славу. У меня была и столовая, и помывочная с умывальником с краном и самой настоящей чугунной ванной на тигриных – или, возможно, львиных – лапах, и даже чудо английской инженерной мысли – ватерклозет. Вот только, когда убирали те части апартаментов или доставляли мне еду, то запирали сначала проход в наружную их часть, и убирали спальню и кабинет, пока я принимал пищу – кстати, обычно невкусную, жесткое мясо, недожаренный бекон, разваренные овощи (если они были вообще). Разве что хлеб и омлеты были вполне съедобными. Да, наружные двери были массивными, дубовыми, и практически всегда запертыми. Меня выпускали только на короткие прогулки, и то под охраной нескольких вооруженных шотландцев. Они же всегда были при дверях, когда приходили разносчики пищи или уборщики.

Я пробовал жаловаться, но мне каждый раз говорили, что я гость, а не узник, и что все это делается для моего же блага – ведь во Франции ждут не дождутся заполучить меня в свои руки, несмотря на то что прошло уже более семи месяцев с момента неудачного покушения на нового наполе-ончика. Помнится, после того случая английский посол в Париже, лорд Каули, поручил мне убить русского императора Николая и снабдил меня не только деньгами и фальшивым французским паспортом[91], но и адресами явочных квартир.

Тогда я каким-то чудом сумел добраться до Дюнкерка, откуда по дюнам дошел до Бельгии и далее до Остенда. Я решил не обращаться к тем людям, которых мне порекомендовал Каули, ведь у меня там были кое-какие знакомства. Но с отправкой в Россию пришлось подождать – зима была холодная, пролив Каттегат был покрыт льдом, и я находился в Бельгии до начала марта, когда неожиданно грянула теплая погода, и кто-то решился-таки пойти в шведский Гетеборг.

Через три дня после прихода в этот порт я уже был в Карлсхамне, и там меня ждало очередное разочарование – первый корабль на Ревель уходил не раньше начала апреля, так что пришлось провести три недели в шведской провинции, умирая от скуки и давясь жутко невкусной едой. Но, наконец, одиннадцатого апреля я ступил на берег Ревеля. Я успел отрастить усы и бороду, и, хоть среди таможенников был некто с весьма цепким взглядом, меня беспрепятственно пустили в город. И я пошел по адресу на Линденштрассе, полученному мною от Каули.

До сих пор не могу понять, как я догадался, что меня там поджидает засада. К счастью, мне они лишь прострелили штанину, а я ответным огнем сумел кого-то из них ранить. И мне пришлось вновь бежать, как зайцу, в недалеко расположенный городок Хаберст, где, как я помнил, жил родственник убитого мною в Париже Лукаша Вечорека с той же фамилией.

К счастью, Матеуш Вечорек – так звали этого человека – не знал, что именно я порешил его кузена, и принял меня хоть и без особой приязни, но поселил меня у себя в доме, а через неделю я ушел на баркасе в Данциг, а оттуда в Любек. Далее было проще – я по земле добрался до Гамбурга, откуда ходили корабли вниз по Эльбе и по Северному морю в Англию. И наконец, пятого июня я ступил на лондонский пирс – и сразу же направился в русское отделение Министерства иностранных дел, по адресу, полученному мной от Каули.

Меня приняли без особой радости – еще бы, Наполеона я не убил, а на москальского императора даже не покушался, – но поселили меня в Голландском доме. Вот только мое пребывание там было хоть и довольно-таки комфортабельным, но это все равно было сродни заключению. А бежать не представлялось возможным. Единственно, что в газетах, которые мне приносили каждый день, все больше и больше поливали всяческими помоями русских, в основном, должен признать, незаслуженно. Но это могло лишь означать, что Лондон до сих пор не замирился с главным катом Польши. А условия моего содержания наводили на мысль, что англичане все еще были заинтересованы в моих услугах.

Я вновь углубился в одну из книг из библиотеки Голландского дома – меня время от времени водили под охраной и туда. Конечно, они были на английском, который я раньше знал лишь на бытовом уровне, но мне легко даются языки, и я потихоньку стал читать достаточно бегло на этом языке, особенно с помощью англо-французского словаря из той же библиотеки. За время моего пребывания в этом проклятом Голландском доме я пристрастился к книгам некого Чарльза Диккенса и сейчас дочитывал «Домби и сына», последнее из его сочинений из библиотеки на первом этаже. Я еще сокрушенно подумал, что вскоре придется поискать нового автора.

Неожиданно в дверь кабинета постучали.

– Войдите! – сказал я.

Человека, который оказался по ту сторону двери, я помнил по встрече с этим проклятым Пальмерстоном – он тогда наливал портвейн.

– Здравствуйте, господин Качковский, – чуть поклонился тот.

Я ограничился еле заметным кивком – не хватало еще оказывать знаки внимания какому-то слуге. А тот продолжил:

– Завтра утром вас желает видеть лорд Пальмерстон. За вами будет прислано судно около восьми часов утра. Просьба вам до этого времени собраться – в этот дом вы уже не вернетесь.

Я сначала опешил – неужто меня сдадут русским? А потом вспомнил слова этого Пальмерстона: «Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет!» Так что, пока этот злобный старик у власти, мне бояться нечего – скорее всего, для меня приготовили какое-нибудь новое задание.

– Да, и вот что еще, – дерзко добавил все тот же холоп – не учили его, что ли, как надлежит разговаривать со шляхтичем, чьему гербу не одна сотня лет? – К вам сейчас прибудет портной, который изготовит вам одежду для завтрашнего приема, а также для вашего последующего путешествия. Засим позвольте откланяться.

Ну что ж, значит, все и правда не так плохо, подумал я. Собирать мне практически нечего – а обноски я, наверное, оставлю здесь. И я постарался до прихода портного поскорее дочитать «Домби», хотя книга была намного скучнее, чем другие произведения того же автора.

1 августа 1855 года.

Вашингтон. Капитолий,

зал Палаты представителей.

Натаниэль Прентис Бэнкс, член

Палаты представителей от 7-го

избирательного округа

В зале было невыносимо жарко, даже несмотря на каменные стены. Пустых мест было около тридцати – причем почти все из них, как я с радостью заметил, принадлежали южанам-демократам, и лишь одно – Лайману Трамбуллу из Иллинойса, который отказался от своего мандата, получив от легислатуры путевку в Сенат. Впрочем, из двухсот тридцати трех мандатов на сей раз оппозиции – моей партии «Ничего не знаю», теперь известной как «Американская партия», и Оппозиционной партии – и так принадлежал сто пятьдесят один, так что парочкой южных демократов больше, парочкой меньше… ничего это не меняло. А остались они, бьюсь об заклад, чтобы наблюдать за тем, как их рабы занимаются сбором урожая хлопка и табака[92]. Недолго вам осталось любоваться трудом рабов!

Проблема была в том, что любой закон должны принять обе палаты Конгресса, а в Сенате тридцать пять мест из пятидесяти пяти принадлежали демократам. Было, конечно, семь вакансий, и пять из них принадлежали северным штатам, но только два места – в Нью-Гемпшире – уйдут республиканцам, другие пять останутся у демократов. Ведь сенаторов назначает законодательное собрание штата, а не выбирает народ[93].

Ну да ладно. Гиддингс, конечно, молодец, что сумел уговорить пока еще президента Пирса созвать Палату представителей первого августа, а Сенат первого сентября. Почему пока еще президента и почему молодец? Скоро узнаете, усмехнулся я про себя, наблюдая, как старейший член Палаты, Джошуа Рид Гиддингс, идет открывать первое ее заседание.

У меня были причины его не любить. Во-первых, его слащавая манера мне попросту действовала на нервы. Да, и он не из самой богатой семьи, и ему пришлось помогать родителям на ферме, – но нужды он никогда не знал. Я же с детства трудился на прядильной фабрике и начинал «бобинным мальчиком», в чью задачу входило наматывание ниток на бобины. Причем нужно это делать было очень быстро, а то получишь по шее от прядильщиц. И это если тебя не заметит мастер и не оштрафует на один или даже два дневных оклада…

Именно тогда я понял, что рабство – зло, ведь рабы делают ту же работу за бесплатно, отбирая у белого человека средства к существованию и возможность прокормить свою семью[94].

А Гиддингс жил припеваючи, с помощью кого-то из друзей отца стал адвокатом, а в Конгресс попал в тридцать восьмом году –