Дневник полковника Макогонова - Вячеслав Валерьевич Немышев

Запахи…

Этой ночью они прошли долгий путь: там, впереди, по лосиному следу шли сильные молодые волки ее стаи. Будет добыча и будет пища. Волки всегда идут вслед за пищей. Чтобы жить и выживать.

Небо светлело. Волчица, распластавшись на гребне, водила носом: все сильнее и отчетливее она чуяла этот ужасный запах — запах того ущелья, где жили ее предки, где стремительно текла речка Хулхулау. И когда запах стал невыносимым ей, одноухая волчица увидела под гребнем — на северном снежном склоне — бредущих цепью людей.

Одноухая вскочила и, задрав морду, громко протяжно завыла.

Люди в белых защитных камуфляжах уверенно шли по склону, забирая чуть выше к перевалу. Крутой подъем вымотал их силы — тяжелое оружие несли они на себе, боеприпасы. Они шли всю ночь, и теперь с наступлением утра им необходимо было, перевалив за хребет, найти укромное место и расположиться на отдых.

Головной дозор забуксовал в рыхлом снегу. Как послышался волчий вой, тот, который шел первым, поднял руку.

Присели.

Тихо так заговорили:

— Слышали, товарищ подполковник? Волк. Волчица. Гон у них начался. Видали, как взвыла.

И вдруг где-то вдалеке будто в ответ раздался многоголосный вой.

Солдат, замыкающий в тройке, снял с головы черную вязаную шапку, кинул в лицо снега, потер.

— Стая, — шепотом сказал он. — Волчица нас почуяла. Близко она. Да вон же, вон она, видите, товарищ подполковник.

Макогонов увидел на гребне волчий силуэт. Через мгновение силуэт пропал. Но далекий вой слышался еще некоторое время. Первым в группе, как всегда, шел Усков с ВАЛом: сержант уперся коленом в сугроб, водил «ночным» биноклем по гребню. Макогонов обернулся: его люди, распластавшись на снегу, почти сливались с синей утренней мглою. Тимоха тяжело отдыхивался, вглядывался в черный лес; в рюкзаке он тащил ствольную коробку от «Утеса». Все-таки здоров Тимоха — выносливее остальных, хоть и рыхловат с виду.

Макогонов достал карту, осторожно подсветил фонариком.

Солдат, что первым заговорил про волков, прижал к груди снайперскую винтовку и так водил головой, будто волк носом искал по воздуху. Шептал в спину командиру:

— Крупная волчица. Видали, ухо у нее рваное. У них теперь такие дела начинаются, самки загуливают. Так соберутся стаей и будоражат округу. А то порежут всех овец, но далеко зайдут сначала — своих не трогают. Живут возле людей, и вроде как за своих принимают ихних овец, будто знают, что дома-то пакостить нельзя. Мне еще в первую войну рассказывал про рыжих волков один пастух, когда на блокпосту…

Макогонов убрал карту.

— Осталось метров пятьсот. Чего ты, Спирин, про волков там говорил?

— Кинуться, говорю, может, волчица. Хотя, так просто не кинется. Они, волки, боятся людей. Из Ведено ушли волки, как долбежка там началась. От запахов и шуму. А тут им раздолье. Но может и кинуться. Если волчица чего удумает и дернется в твою сторону, то вся стая на тебя и пойдет. Они, волчары рыжие, станут доказывать, кто эту сучку одноухую любит больше, вроде как, кто достоин ее больше. Или щенков ты ее заберешь. Тогда она тебя найдет — и кранты. Тут надо сначала волчицу хлопнуть, потом браться за волчат.

— Хлопнем.

— Понятно, товарищ подполковник.

Захрустел наст под ногами Макогонова, вся цепь поднялась и двинулась за ним. Быстро группа перевалила через гребень, прошла по тому месту, где только что виден был волчий силуэт. Спирин, чуть задержавшись, приметил для себя звериные следы, заторопился догонять командира.

Разведчики прошли по южному с частыми проталинами склону метров восемьсот и в первом же ореховом перелеске стали занимать позиции.

Шел март две тысячи третьего года.

Многое изменилось с тех пор, как реабилитированным вернулся во взвод отчаюга Вова Мельник, как отправили «двухсотым» грузом на родину Славку Норгеймера. Изменения эти воспринимались солдатами и офицерами доблестной Ленинской комендатуры по-разному. Но всеми и одинаково: чего ждать хорошего, когда зарплаты урезаются, а невнятная суета вокруг федеральных сил и вовсе была непонятна простому военному — хоть полковнику, а хоть и последнему расхристанному «контрабасу».

Было так: военные уходили из городов и равнинных сел в горы Чечни. Меняли их подразделения Внутренних войск. Контртеррористическая операция на Северном Кавказе уже к январю — февралю две тысячи третьего года перешла в ведение МВД РФ.

Макогонов теперь вспоминал «крайние» дни перед отправкой в горы — как тратил их экономически и с пользой. Вечер, например, пили со смоленцами.

— Нам неделя осталась. Смена нам. «Я сегодня пропьюсь до рубля, ля-ля-ля-ля!.. И поет мне цыганка, шаля, ля-ля-ля-ля ля-ля!» — пропел смоленский командир голосом Высоцкого. Расчувствовавшись, лез командир смоленцев обниматься: — Бывай, Василь Николаич!

Дышал смоленский командир в лицо Макогонову табаком, водкой и солено-кислой отрыжкой.

Потом Макогонова подстерег военный комиссар района: таинственно, а больше и просительно зашептал:

— Василий Николаич, вы отчаливаете… Это само-то собой ясно. Но чего тебе все барахло? Оставь. Мне во как! — провел себе по горлу ребром ладони. Военком и его военкомат существовали как-то незаметно от Ленинской комендатуры, будто где-то сбоку. Военком человечком таким был — как бы сформировавшимся в полковника. Макогонов ему отказал категорически.

— Я на новом месте себе ничего не найду просто так. Ты здесь остаешься, полковник, в тепле. А мне в горах, где взять стройматериала?

Макогонов мог бы продать военкому доски и оконные рамы, потом на месте или рядом в Шали мог купить новых. Но военком пожалел денег.

Макогонов устал от переезда, — суета и неразбериха негативно сказывалась на моральном духе и облике солдат. Переезжали, если брать в общем, месяц. Туда-сюда мотались «Уралы» с кирпичом, что повыколачивали из красных складских стен саперы, также досками, арматуринами, койками с матрацами, еще с «хреновой тучей» всякого строительного хлама, отодранного, отколупанного, отвинченного. Отправлен был с первыми машинами сержант Тимоха во главе отделения, чтобы захватить лучшие территории и обустроиться к прибытию остального личного состава. Жаль было оставлять «вованам» вся нажитое за годы с двухтысячного. И дело даже не в том было, что жаль, а что жить ленинским придется в еще большем гадком неудобстве, чем было. А печей на новом месте нет, а постельного белья и в помине, а спальники теплые для лютых холодов зампотыл Василич, предусмотрительно убывший в отпуск на время передислокаций, продал чеченцам. «Контрабасы» обустраивались, как могли: настелили крыш на брошенные дома, наложили полов, залудили дыры в «буржуйках».

Но терроризм не склонил голову, даже когда в Веденском районе на