Семь трудных лет - Анджей Чехович

Устроившись за столом Заморского, я снимал копию с рапорта, поступившего, кажется, из Лондона. В нем говорилось, что на вооружение польской армии поступили новые зенитные орудия. Вдруг я услыхал, как в дверях соседней комнаты кто-то повернул ключ, а затем вынул его. Затем такой же скрежет замка раздался и о дверях, ведущих в комнату F-1.

Теперь я мог передвигаться только внутри четырех составляющих анфиладу комнат: F-1, F-5, F-7 и F-9. Двери, ведущие в коридор, оказались запертыми. Правда, я находился на первом этаже, но на окнах были решетки. Ключи, с помощью которых в случае пожара можно было открыть решетку, висели в стеклянном шкафчике. Если разбить стекло, открыть решетку и выскочить через окно, то бюро безопасности полковника Фишера начало бы следствие, а этого-то я и хотел избежать. У меня были ключи от комнат F-1 и F-9, но их двери, как и двери всех других помещений в коридоре F, можно было закрыть иди открыть только снаружи, как в тюрьме. К счастью, я никогда не был настоящим сотрудником «Свободной Европы». Иначе я бы, пожалуй, чувствовал себя неважно, ежедневно сталкиваясь с такими доказательствами доверия.

Ситуация была и в самом деле критической. Что я мог предпринять?

Если бы я был таким суперменом, каким изобразил меня после возвращения в Польшу один чересчур прыткий журналист, то, не обращая никакого внимания на захлопнувшуюся ловушку, я продолжал бы спокойно снимать копии с документов. Я верил бы, возможно, в свою счастливую звезду, в любовь какой-нибудь секретарши, которая, охваченная предчувствиями, явилась бы в тот вечер в здание радиостанции, чтобы освободить меня. Такое бывает, однако, только в книгах и фильмах. В действительности же разведка — это прежде всего терпение, умение владеть собой и хладнокровие. В самых опасных ситуациях рассчитывать можно только на себя. Многие мои товарищи, как мне хорошо известно, добились значительно большего, чем я, но о том, что они сделали и какой опасности при этом подвергались, никто открыто не говорит, ибо время для таких воспоминаний пока не пришло. Тот факт, что я пишу свою книгу уже сейчас, когда о них еще не говорят ни слова, ставит меня в затруднительное положение и делает еще более незаслуженными те комплименты, которыми осыпали меня газеты.

Поняв, что я заперт в четырех комнатах, я прекратил копировать, убрал все свое снаряжение и почувствовал страх, обычный страх. Не помню, вспотел ли я тогда и дрожали ли у меня руки. Помню только, как напряженно я думал, стараясь найти выход из западни. Я ходил от окна к окну в надежде, что какая-нибудь решетка задвинута не слишком тщательно. Но все они, к сожалению, были закрыты.

Под одним из окон я заметил открытую тележку, которой пользовались дворники. Свет уличных фонарей позволял разглядеть ее содержимое: тележка была нагружена опавшими желтыми листьями. Мальчиком я неплохо бросал камни, проходя военную подготовку в университете, без труда сдал зачет по метанию гранаты. Через решетку легко можно было просунуть руку. Может быть, размышлял я, завернуть в газету компрометирующее меня в глазах Фишера снаряжение и бросить его в тележку? Как будто очень просто: сверток засыпать листьями, и ситуация изменится. Утром я скажу, что после работы немного выпил в буфете и по ошибке снова вернулся в свою комнату. Алкоголь разморил меня, и я заснул. Такое объяснение будет приемлемым, если мне удастся забросить сверток точно в тележку, а дворники его не заметят. Однако расследования и в этом случае не избежать. Головы специалистов из бюро безопасности также годятся не только для того, чтобы носить шляпы. Пьяный Чехович провел на работе целую ночь… Поверят ли они этому? Даже если их удастся провести, то все равно несколько недель я буду у них на заметке и ни о каком копировании не может быть и речи, а ведь Центр ждет…

Нет, такое объяснение для меня не годилось. Я хотел избежать каких бы то ни было подозрений со стороны людей Фишера, которые тоже не собирались становиться безработными.

Еще до того как я пришел в «Свободную Европу», произошел случай, о котором долго вспоминали старые сотрудники радиостанции. В 1959 году кто-то всыпал в солонки в буфете какое-то вещество, на первый взгляд ничем не отличающееся от обычной поваренной соли. От него у человека начиналась одышка, глаза вылезали из орбит, люди чуть не теряли сознание. По мнению большинства сотрудников, таинственное вещество в солонки подсыпали агенты чехословацкой разведки. Тем самым они хотели якобы запугать персонал радиостанции. Но была и другая версия этой загадочной истории. Напуганные возможным сокращением штатов, сотрудники бюро безопасности сами осуществили эту акцию, чтобы доказать, насколько их бдительность необходима. Говорили, что им хотелось получить повышения, а такая «кухонная операция» давала основания для этого. Два сотрудника «Свободной Европы» из Чехословакии были арестованы в связи с этим делом.

Мне стало не по себе, когда я подумал, что то же самое может случиться и со мной.

О возможности ареста со мной говорили в Центре перед выездом за границу. Мне было сказано, что в этом случае я не буду предоставлен самому себе. Тогда мне казалось, что разговор на эту тему не имеет практического значения. Однако, когда я еще был в Цирндорфе, глядя на царящие там ужасные условия, я думал, если так скверно в лагере для беженцев, то что же делается в тюрьме? И вот я дождался самого плохого. Каждая минута приближала меня к моменту, когда я мог услышать: «Чехович, вы арестованы!»

Как это произойдет? Наденут ли мне, как обычному преступнику, наручники? Сразу ли меня вывезут за Атлантику? Какой будет реакция Центра, когда сообщение об этом будет получено в Варшаве? Что предпримет Центр? Как мне помогут? Я представлял себе расстроенного Генрика, который столько раз предостерегал меня от ненужного риска. Какую линию защиты должен я принять в отношении американцев? В Центре мы наметили несколько вариантов, но это была только теория: дескать, все будет в порядке, но на всякий случай… Как, наконец, отнесутся к моему провалу «коллеги» по радиостанции?

Например, Микицюк, получавший деньги не от одной разведки, всегда присматривался ко мне с подозрением. Как-то, когда резкий порыв ветра, распахнув окно комнаты, где мы работали, смахнул со столов бумаги и все, кроме меня, вскочили со своих мест, он сказал язвительно:

— Поздравляю, пан Чехович. Теперь из Варшавы присылают все более подготовленных.

То же самое он говорил и тогда, когда я помогал Заморскому в его излюбленном занятии — решении кроссвордов.

Микицюк наверняка скажет, что уже давно подозревал меня и всех предупреждал, что со мною следует быть осторожнее. Такой же будет и реакция Заморского. Чтобы поддержать свой авторитет, он тоже придумает что-нибудь. А другие? В польской секции было несколько человек, которые могли мне искренне посочувствовать, может быть, даже выразить свое восхищение.

Что сделают с моими пожитками? Наверняка их конфискуют — так здесь поступают с имуществом тех, кто не угодил боссам. Я помнил дело Корызмы. Его личные вещи сразу же так «взяли на хранение», что больше он их уже не увидел.

И наконец, наиболее личный и болезненный вопрос: что скажут мои родители, полагающие, что я остался на Западе из-за своего легкомыслия? Узнает ли правду отец?

В моих мыслях царил хаос. Важные вещи переплетались с мелочами. Время шло, и росло нервное напряжение, мои мысли становились все более обрывочными. Одно только я знал совершенно точно: я не разобью стеклянного шкафчика, не открою решетку и не убегу в Польшу. На такую капитуляцию я бы никогда не согласился.

Все было предусмотрено в Центре, но предугадать такой нелепый случай, что вахтер (не какой-нибудь противник высокого класса, а простой вахтер) закроет меня в комнате и тем самым создаст ситуацию, грозящую мне провалом, было просто невозможно. Мне в голову приходили различные идеи, я хватался за них как утопающий за соломинку, чтобы в следующий же момент признать их нереальными. И снова я возвращался к одному и тому же; окно, решетка, тележка… Прошел час, два, три… В конце концов я потерял всякую надежду выбраться из западни. Завернувшись в плащ, я улегся на ковер под столом Заморского и постарался заснуть. Но сон не приходил. Задремать мне удалось только под утро, а в семь часов я был уже на ногах. Мое волнение достигло кульминационной точки.

И вот наступил решающий момент, несколько самых долгих минут в моей жизни. У меня оставалась последняя слабая надежда: Игнаций Клибаньский. Ночью я не думал о нем, но теперь, когда решалась моя судьба, мысль эта мелькнула в моей голове. Если и на этот раз первым на работу, как почти всегда, придет Клибаньский и откроет двери своей комнаты F-1, то я выберусь из западни. Если же он придет позже, вместе с другими, и увидит, что я оказался в закрытом помещении, то… Я не хотел думать о том, что тогда будет. Бессонная ночь настолько изнурила меня, что в эти последние минуты я больше не мог искать ответа на этот мучительный вопрос.