Кенилворт - Вальтер Скотт

— Молчи, говорю я тебе, молчи! — еле выговорил Тресилиан.

— Не в обиду будь сказано вашей милости, — не унимался кузнец, — но у меня есть причины помнить, как вы, дабы рассеять страхи девицы, снизошли до того, чтобы разъяснить ей, как все эти ловкие штуки делаются, и тем привели в немалое смущение бедного фокусника, разоблачив перед всеми тайны его искусства так умело, как будто сами были одним из братьев его ордена. А девица-то и вправду была так прекрасна, что любой мужчина, чтобы заполучить ее улыбку, готов был…

— Ни слова больше о ней, заклинаю тебя! — воскликнул Тресилиан. — Я хорошо помню вечер, о котором ты говоришь, — один из немногих счастливых вечеров в моей жизни.

— Стало быть, ее больше нет, — сказал кузнец, по-своему истолковав вздох Тресилиана. — Ее больше нет — юной, прелестной и такой любимой! Прошу прощения у вашей милости, мне следовало бы стукнуть молотом по другой теме. Я вижу, что невзначай забил гвоздь в самое больное место.

В этих словах слышалось грубое, но неподдельное чувство, и это сразу расположило Тресилиана к бедному ремесленнику, о котором он склонен был сначала судить весьма сурово. Ничто не может скорее привлечь сердце несчастного, нежели подлинное или даже кажущееся участие к его горю.

— Помнится, — сказал Тресилиан после минутного молчания, — что ты был в те дни веселым малым, способным развлекать людей песнями, сказками и игрой на скрипке, а не только своими ловкими фокусами. Почему же я встречаю тебя здесь усердным ремесленником, который трудится в таком мрачном обиталище, да еще в такой необычайной обстановке?

— Историю мою рассказать недолго, — ответил мастер, — но вашей милости лучше бы присесть, покуда будете слушать.

Сказав это, он придвинул к огню трехногий стул и взял другой для себя. Дикки Сладж, или Флибертиджиббет, как его именовал кузнец, притащил к ногам кузнеца скамеечку, сел на нее и уставился ему прямо в лицо. Мордочка мальчугана, озаренная мерцанием углей в горне, выражала напряженнейшее любопытство.

— А ты тоже, — сказал ему кузнец, — должен узнать краткую историю моей жизни. На мой взгляд, ты это в полной мере заслужил. Да по правде говоря, уж лучше все это сейчас рассказать, чем предоставить тебе потом разнюхать все самому. Ведь матушке природе никогда еще не доводилось запихивать более проницательный ум в шкатулочку более неказистого вида. Итак, сэр, если мой скромный рассказ может доставить вам удовольствие, он к вашим услугам. Но не желаете ли вы испить кружечку живительной влаги? Позвольте заверить вас, что даже в этой жалкой келье у меня найдется небольшой запасец.

— Ах, не до этого сейчас, — сказал Тресилиан. — Продолжай свой рассказ, времени у меня очень мало.

— У вас не будет причины сожалеть о задержке, — возразил кузнец, — потому что ваша лошадка тем временем будет накормлена получше, чем утром, и будет бежать порезвее.

Тут мастер вышел и через несколько минут вернулся обратно. А мы здесь тоже немного отдохнем, чтобы рассказ начался уже в следующей главе.

Глава XI

Милорд, он очень ловок, не солгу!

(Об этом все поведать не могу,

Хоть я ему порою помогаю.)

Весь этот путь от краю и до краю,

Ведущий в Кентербери-городок,

Совсем легко он вымостить бы мог

И серебром и золотом чистейшим.

Мастер начал свой рассказ следующими словами:

— С детства меня обучили ремеслу кузнеца, и я знал свое дело не хуже любого другого чумазого и черномазого молодчика в кожаном переднике, причастного к сему благородному таинству. Но мне надоело отзванивать молотом мелодии по железным наковальням, и я отправился гулять по свету, где свел знакомство с неким прославленным фокусником, пальцы которого уже утратили гибкость, нужную для всяких ловких штук, и потому он искал себе в подмогу подмастерья, чтобы обучить его благородному таинству. Я прослужил у него шесть лет, покуда не достиг высокого мастерства. Сошлюсь на вашу милость, а ваше мнение неоспоримо — разве я не изучил этого ремесла в совершенстве?

— Великолепнейшим образом, — подтвердил Тресилиан, — но не будь многословен.

— Вскоре после представления у сэра Хью Робсарта в присутствии вашей милости, — продолжал мастер, — я пристрастился к театру и выступал вместе с лучшими актерами в «Черном быке», «Глобусе», «Фортуне» и на других сценах. Не знаю, как оно получилось, но в тот год была такая пропасть яблок, что мальчишки с двухпенсовой галереи только раз надкусят яблочко и сразу шварк огрызком в первого попавшегося актера на сцене. Мне это все надоело, и я отказался от своего пая в товариществе, подарил свою рапиру приятелю, сдал котурны в гардероб — и только меня в театре с тех пор и видели!

— Прекрасно, дружок, — похвалил его Тресилиан, — а какое же было следующее ремесло?

— Я стал не то сотоварищем, не то слугой человека с превеликим искусством, но с малыми деньгами. Он занимался ремеслом медикуса…

— Иначе говоря, — прервал его Тресилиан, — ты был шутом у шарлатана.

— Смею надеяться, что чем-то побольше этого, любезный мистер Тресилиан, — ответил кузнец. — Но, по правде говоря, наша практика носила, в общем-то, случайный характер, и лекарства, которые я вначале изучал для блага лошадей, часто применялись потом и для лечения людей. Зародыши всех болезней — одни и те же, и если скипидар, деготь, смола и бычье сало, смешанные с куркумой, мастиковой смолой и головкой чесноку, могут излечить лошадь, пораненную гвоздем, я не вижу причин, почему бы этой смеси не быть целебной и для человека, проткнутого рапирой. Но в практике, да и в искусстве, мой хозяин значительно превосходил меня и брался за дела весьма опасные. Он был не только смелым и дерзким врачом-практиком, но также, если нужно, алхимиком и астрологом, читавшим по звездам и предсказывавшим будущее по гороскопу, генетлически, как он сам говаривал, или еще как-то иначе. Он был человек ученый, умел извлекать эссенцию из лекарственных трав, превосходный химик, неоднократно делавший попытки обратить ртуть в твердое тело, и считал, что находится на верном пути к открытию философского камня. У меня случайно сохранились его записки по этому предмету, и если ваша честь разберется в них, я уверую, что вы превзошли не только всех, кто читал их, но и того, кто их написал.

Он дал Тресилиану пергаментный свиток, испещренный сверху, и снизу, и на полях символами семи планет, самым занятным образом перемешанными с кабалистическими знаками и отрывками на греческом и еврейском языках. В середине помещены были латинские стихи какого-то кабалистического автора, написанные столь отчетливо, что даже царивший кругом полумрак не помешал Тресилиану прочесть их. Вот этот текст: