Абсолютное программирование - Сергей Петров

Нет, тут надо действовать тоньше. Например, заставить Санька забыть дома идентификатор. Это у них, в Европе двадцать первого века, такая чиповая пластиковая карточка, вместо паспорта, медицинской книжки, страхового свидетельства, денег и еще черт знает чего. Короче, карточка, в которую замкнута вся социальная сфера конкретного индивидуума. Забудет карточку – не попадет на самолет. Фиг там, никогда он карточку не забудет. Да без нее и двух шагов не сделаешь. За такси, например, не расплатишься.

Еще способ: ляпнуть на таможне какую-нибудь глупость. Например, что у меня в желудке груз героина. Тогда точно на этот рейс не попаду. Пока будут делать рентген, да выяснять, давно ли я из психушки…

…Если я сплю, я сплю сном камня, неподвижным и тихим. Если я просыпаюсь, я просыпаюсь брызгами прохладной воды, поглотившей камень. Если я бодрствую, я бодрствую волной на этой воде, вездесущей и вечной. Сон – моя защита. Пробуждение – моя защита. Бодрствование – моя защита. Я защищен всегда.

Я открыл глаза. Семь ноль-ноль. Сквозь жалюзи сеется холодный свет парижского зимнего утра. Хельги уже нет: наверное, хлопочет на кухне, собирает дочь в школу. День предстоит нетрудный. Позвонить в фирму, предупредить, что на пару дней отлучусь, собрать чемоданчик, да и айда в аэропорт. Хельга лишних вопросов давно уже не задает. Вот и все.

Не глядя, нащупал на ночном столике дистанционку, щелкнул на ТФ-1. Шли новости. Дикторша как раз сообщала об ужасной трагедии. Обнаружены трупы четверых молодых людей. Все – из приличных семей, все – члены организации «Французский порядок». Застрелены в головы из револьвера, принадлежавшего одному из них, сыну известного адвоката. Полиция пока отмалчивается, но уже есть подозрение, что к убийству может быть причастна некая «Сионская антифашистская группа». Якобы листовка этой группы оказалась при одном из трупов.

Ах, вот оно что! Ребята, похоже, планировали-таки отправить меня на тот свет, а потом подсунуть листовочку, дескать, приличным людям из-за еврейского террора по улице ночью прогуляться нельзя. Ай-ай-ай, какой у пацанов облом вышел. А с другой стороны, наоборот, никакого облома: своего-то они добились! Сейчас вся полиция, да и не только, кинется искать эту самую сионскую группу. В добрый час, и подальше от меня, пожалуйста.

Вставая, я вдруг на короткое время ощутил некое противодействие организма. Какое-то онемение, что ли. Даже пошатнулся. Никогда раньше ничего подобного не бывало. Постоял, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Нет, все нормально, как обычно. Показалось. Однако, тридцать шесть. Пора бы начинать ощущать всякие покалывания-побаливания-покручивания. Старость, считай, не за горами, хорошо, что не дотяну. А если вспомнить, сколько пережито, так и не удивительно. Троим семидесятилетним на три жизни хватит. Но перед заданием – плохой признак.

…А-310 шел вслед за падающим за несуществующий горизонт солнцем. Багровый нескончаемый закат уже который час заливал полнеба прямо по курсу самолета. Позади, во тьме, засыпала благополучная Европа, иссеченная рыжей паутиной автомагистралей и обсиженная сияющими пауками городов. Еще дальше, на востоке, спала ледяным сном сумеречная зона человечества, Россия. Добровольцы в кампусах обнимали во сне свои драгоценные сапоги. Беспокойно ворочались на холодных нарах зэки. Хрустел лед под каблуками ночных патрулей. Черные каракатицы во мраке сибирской ночи ныряли в низкие облака. Экскаваторы суетливо царапали ковшами промороженный грунт.

Я сидел в своем кресле у иллюминатора, смотрел невидящим взглядом в красное зарево, скрывавшее за собой Америку, но мысли мои оставались там, во тьме, за неподвижно висящим над бездной хвостовым оперением лайнера.

Не ожидал, что это окажется так страшно. Им легко сказать: «иди – и убей». Если бы дали хоть неделю – все получилось бы совсем по-другому. Лайнер просто исчез бы где-то над Атлантикой, и все, что я при известии об этом испытал – это удовлетворение от хорошей работы. Бомба ничего не ощущает, она просто срабатывает в нужное время, и все. Но теперь я сам – бомба. Дефектная бомба, наделенная чувствами. И я видел, как много в самолете детей. Детей я еще никогда не убивал. Мужчин, женщин, стариков – приходилось, а детей – нет. Ужаснее всего, что они просто не понимают, что могут умереть. Взрослые знают про смерть все, они приняли и признали ее неизбежность, а детям всегда кажется, что они бессмертны. Я не должен разочаровывать их, это было бы самым большим преступлением из всех, которые я совершил. И потом, гибель самолета не мгновенна. Сначала он станет долго падать, и прежде, чем удар о воду распылит человеческие тела на атомы, будут ужас и паника. Дети успеют понять, что это смерть. Это неправильно, так нельзя!

До Нью-Йорка остается чуть больше часа. Дальше тянуть некуда. Если я не приступлю к действиям немедленно, я провалю задание. И тогда кто-то, сидящий в этом салоне, сможет нанести Родине непоправимый вред. Вред, по сравнению с которым жизни полутора сотен человек – мелкая разменная монета. Я не говорю уж о своей никчемной жизни, до краев налитой чужой болью и кровью. Ради чего я столько лет убивал людей? Родина приказывала? Да черта с два! Родина даже не знает, кто я такой. Приказывали разные мерзавцы, вроде того кучерявого хозяина Крыши. Как я объяснял себе свое право лишать людей единственной настоящей ценности этого мира? Убивая бандитов, говорил, что убиваю бандитов. Хотя, может, их вина перед Богом и людьми куда меньше моей. Убивая предпринимателей, говорил, что убиваю воров и паразитов, урывающих кусок от чужого, и без того малого. Убивая в Чечне, наказывал за смерть товарищей. Убивая здесь, за границей, верил, что помогаю Родине, которой сейчас трудно. Для каждого убийства я находил оправдание. Но не слишком ли много не связанных между собой событий так легко оправданы? Пора, пора бы уже усомниться.

Однако, время. Итак. Офицер безопасности сидит в хвосте. Ни ума, ни фантазии. Совсем пацан, я его легко вычислил, когда ходил в туалет. Сверну шею, как цыпленку. Надо только выманить его в закуток возле туалетов. Заберу оружие, тело спрячу. Потом – в пилотскую кабину. Главное – натиск и внезапность, и никакой стрельбы. Оставить в живых одну стюардессу, хорошенько попросить ее, чтобы пилоты открыли дверь, дескать, кофеек готов. А уж в кабине все пойдет само собой. Быстро убрать всех, кто там околачивается. Лайнер пока на автопилоте, никто и не заметит, что экипажа больше нет. А уж потом решу, что делать дальше. Найду спаскомплект – дотяну до суши и попробую уйти из машины. Не найду – останусь вместе со всеми до финала. В первом случае вероятность выжить процентов пятнадцать, во втором – ноль. Надо еще подумать, что лучше.

Я закрыл шторку иллюминатора. Не осталось никаких сил пялиться в багрово-фиолетовое пространство. Стар я стал. Лет пять назад уже давно бы сидел в кресле командира, среди трупов, слушал бы по радио вопли наземных служб и прикидывал наилучшие способы сделать дело и выбраться из него живым. А сейчас все еще отлеживаюсь в сонном салоне и ищу силы заставить себя выбраться из-под теплого пледа и приступить к работе. И вот еще опять этот приступ слабости. Будто кто-то посторонний пытается управлять моими задеревеневшими мышцами. Нет, пора на покой. Вечный покой. Если самолет благополучно сядет в аэропорту, долго я не протяну. Придет какой-нибудь молодой перспективный парень, и сделает то, что я делал много раз с другими. Круговорот веществ в природе. Пищевая цепочка. Естественный отбор. Акеле пора промахнуться. Занавес.

И я принял решение. Наверное, первое в своей жизни самостоятельное решение. Я лежал в кресле, прикрыв глаза и натянув плед под самый подбородок, и перебирал, как драгоценные четки, новые чувства, вдруг поселившиеся во мне. Свобода! Она и вправду сладкая! Вы, сволочи, годы и годы управлявшие мной, как роботом, чуете, что ваши незримые кнопки и клавиши больше не отзываются визгом сервоприводов? Плевал я на вас и ваши задания. Первое, что сделаю в аэропорту – пойду в бар попить кофе и почитать газетку. Чтобы вы, гады, знали, что в бар можно ходить просто пить кофе и просто читать газетки, а не сигналить агенту, что задание провалено. И вообще, проживу оставшиеся дни так, как будто вас на самом деле нет и никогда не было. А вы совещайтесь там в своих кабинетах, что вам со мной, таким, делать. Пошли вы на три буквы.

Слабость отступила. Все стало легко и просто. Лайнер, отказавшись от попыток догнать закат, плавно падал в сиреневый сумрак нижних эшелонов. По салону шла живая, по моей воле, стюардесса, собирая пледы и вежливо тормоша сонных пассажиров. Где-то хныкал разбуженный ребенок. Толстый дядька в соседнем кресле сладко хрустел суставами. Еще одна стюардесса, тоже чудесным образом живая, катила тележку с последними в этом полете напитками. Чертовски привлекательная, в своей юбчонке и крахмальной блузке с крылышками на левой груди.