Перехватчики - Лев Экономов

А капитан вдруг стал уходить в сторону.

«Неужели это все?» — у меня упало сердце. Но нет! Пролетев несколько секунд, капитан стал медленно разворачиваться, при этом он почти не кренил самолета — боялся потерять с таким трудом набранную высоту. На этот простейший маневр у него ушло несколько минут. Мне эти минуты показались вечностью.

Теперь его самолет снизился на восемьсот — тысячу метров и стал быстро набирать скорость. Из выходного канала вырвалась огненная струя — это он включил форсажную камеру.

Я все понял. Капитан решил разогнать самолет до максимальной скорости и затем, используя полученную инерцию, сделать горку. У летчиков это называлось набором динамического потолка. К полетам на таком потолке допускался только летный состав, отлично освоивший технику пилотирования самолета в стратосфере. Вот уже самолет его перешел в набор высоты с углом около 20 градусов. Он несся кверху, словно ракета, прямо на болтавшийся впереди шар. Капитан знал, что боеприпасов осталось немного, и поэтому он решил бить наверняка. Когда он стал подходить на дистанцию открытия огня, шар, как и в прошлый раз, пошел вверх, но это не остановило Кобадзе. Круто задрав нос, его самолет продолжал следовать за воздушным разведчиком. Теперь он держался в воздухе только за счет кратковременных динамических сил и вот-вот должен был «посыпаться» вниз.

Но, прежде чем самолету выйти из повиновения, капитан начал стрелять из пушек. Когда дистанция сократилась до каких-нибудь ста — ста пятидесяти метров, шар взорвался.

Самолет капитана резко бросило в сторону. Он вошел в перевернутый штопор и стал падать вниз.

Сердце мое сжалось. Умышленно мы никогда не создавали для себя подобные условия полета. Никто из нас ни разу не вводил самолет в перевернутый штопор.

Правда, в инструкции говорилось, что при определенных действиях летчика самолет хотя и с незначительным запаздыванием, но надежно выходит из перевернутого штопора; однако времени было достаточно, чтобы капитану проделать все, что требовалось, — самолет же, равномерно вращаясь, продолжал падать.

— Убери, убери скорей обороты, — шептал я помимо своей воли. — Ну же, быстрей! Поставь педали и элероны в нейтральное положение. — Но Кобадзе почему-то ничего этого не делал.

«С ним что-то случилось! — молнией мелькнула в голове мысль. — Неужели это конец? Нет, он не должен, не должен, не должен…»

До леса, куда падал самолет, было совсем близко.

— Прыгай, Кобадзе! — закричал я, забыв о всех правилах радиообмена между летчиками.

Раньше немало труда стоило летчику, чтобы покинуть боевой самолет в аварийной обстановке. Для этого нужно было, преодолевая сопротивление встречного потока воздуха, вывалиться из тесной кабины вместе с парашютом на плоскость, а с плоскости летчика смахивало назад, и тут не было гарантии, что ом не ударится головой или еще чем-нибудь о хвостовое оперение самолета.

Но быстрорастущие скорости полета уже не позволяли пользоваться этим дедовским методом выброски. Стоило бы летчику высунуть руку или голову, как их моментально бы сломало, а может быть, даже и снесло напрочь сильным воздушным потоком.

Нужно было найти более надежный способ покидания самолета в аварийном случае. И конструкторы нашли. Они поставили сиденье летчика на вертикальные рельсы, смонтировав под ним стреляющий механизм.

Теперь летчику стоило только нажать на имеющиеся в кабине рычаги, а на самолетах, оборудованных шторочным катапультируемым сиденьем, — потянуть шторку вниз, как тотчас же сработали бы механизмы аварийного сбрасывания фонаря и выстрела: взорвавшийся пиропатрон выбросил бы летчика в воздух вместе с сиденьем.

Но Кобадзе все еще медлил. Может, он все еще пытался вывести самолет из штопора, может, при взрыве шара вышла из строя катапультная установка; может, капитан был без сознания?..

Оставались последние сотни метров, когда фонарь кабины, как стеклянная скорлупка от елочного ореха, отскочил в сторону и из кабины вылетел вместе с сиденьем Кобадзе. Парашют, едва вспыхнув над лесом, тотчас же утонул в желтой листве.

Самолет упал где-то рядом.

Все произошло так быстро, что я не успел даже сообщить о случившемся на КП. А когда передал обо всем командиру полка, он велел назвать место, над которым катапультировался Кобадзе.

Я ввел самолет в вираж и достал пристегнутую к пульту карту.

— Кобадзе и машина в квадрате шестнадцать. В правом углу. Деревья мешают что-либо увидеть, — я не мог заставить себя говорить спокойно. Голос дрожал и прерывался, потому что горло сдавило спазмой. — Думаю, капитану плохо, — эту фразу я повторил дважды. — Ему требуется помощь. Населенных пунктов и какого-либо жилья вблизи не видно.

— Спокойнее, Простин, — подбодрил командир. — Сообщите, сколько осталось горючего в баках?

Я сообщил.

— Держитесь у леса до прихода вертолета с поисковой командой. Связь с ним будете держать на третьем канале.

Вертолет прилетел через тридцать три минуты. Я считал каждую минуту. Если поблизости была бы хоть маленькая лужайка, я тотчас же выключил бы двигатель и спланировал на нее с убранным шасси. Но кругом был лес, и ничем нельзя было помочь капитану.

Горючее у меня было на исходе. Убедившись, что с вертолета заметили белый купол распластанного на деревьях парашюта, я немедленно пошел на аэродром.

Когда я вылез из кабины своего самолета, Мокрушин, весь в малиновых пятнах, с судорожно перекошенным ртом, сказал мне о только что полученной с вертолета радиограмме: капитан Кобадзе скончался от потери крови.

ПРОЩАНИЕ С ДРУГОМ

Кобадзе похоронили на горе. Над нею — высокое небо, а у подножия спокойно несла воды широкая и светлая, как небо, река.

В гарнизоне и в окрестных деревнях трудно было найти живую душу, которая бы не знала этого чудесного летчика и заядлого охотника, истребившего, на радость колхозникам, около десятка волков, этого веселого жизнерадостного человека, смело и легко шагавшего по жизни. И все эти люди пришли на могилу, чтобы в последний раз взглянуть в лицо летчику и запомнить его на всю жизнь.

Ветер уныло свистел в голых, ощеренных ветках кустов, трепал волосы у людей, но на это никто не обращал внимания. Все словно окаменели и так стояли, не шелохнувшись, пока последний из выступавших у гроба не сошел с насыпи.

На похороны приехали воспитатели и дети из ярославского детского дома, в котором вырос и с которым поддерживал тесную связь до последнего дня Гиви Кобадзе.

Остановившись у нас на ночь, директор детского дома рассказала столько интересных подробностей о его детских годах, что об этом можно бы написать увлекательную книгу.

Слушая старую, седую женщину, Люся то и дело прикладывала к глазам платок, а под конец и совсем разревелась. Заплакала и директор.

Теперь воспитанники детского дома стояли у гроба и плакали, как дети плачут по отцу.

Еще два дня назад наш городок напоминал цветущий сад, теперь он выглядел голо и пустынно. Все до одного цветка, которые так любил Кобадзе, были срезаны и положены к ногам капитана. Не стало цветов и в садах у колхозников из соседних с гарнизоном деревень. Только подсолнухи, понурив желтые головы, продолжали стоять на месте, словно в почетном карауле.

Отгремели последние залпы из карабинов и пистолетов, вырос из земли и уже засыпан цветами высокий холм на могиле, а люди все не уходили и шапок не надевали. С обмякшими, заплаканными лицами толпились около врача Александровича, на руках у которого прямо в вертолете умер капитан.

Его рассказ о последних минутах Кобадзе тихо передавался из уст в уста, обрастая подробностями, которые передавали Лобанов и Шатунов, летавшие на место катастрофы с Александровичем.

Оказывается, я был близок к истине. Кобадзе ударился головой о прицел и потерял сознание. Когда пришел в себя, его самолет вовсю штопорил, теряя за каждый виток по четыреста метров высоты.

Кобадзе не видел горизонта, на него сильно действовали отрицательные перегрузки. Ему не сразу удалось определить направление вращения самолета, а когда он наконец разобрался и мог начать вывод самолета из перевернутого штопора, было поздно.

Капитану оставалось одно — катапультироваться. И с этим нельзя было медлить.

Он снял ноги с педалей и поставил их на подножки сиденья, прижал голову к подголовнику и застопорил привязные ремни.

Ему оставалось сбросить фонарь, упереться ногами в подножки сиденья, а руками в поручни, прижать руки к туловищу, напрячь мышцы тела, закрыть глаза и рот, потом нажать рычаг выстрела.

Парашют, едва успев раскрыться, повис в верхушках деревьев. Кобадзе пулей проскочил вниз сквозь сучки и ветки, они срывали с него одежду, а вместе с ней и кожу, и мясо на руках и ногах. Когда белый купол зацепился за верхушки, паденье мгновенно прекратилось. Капитана дернуло, и он опять потерял сознание. На этот раз оно возвращалось медленно и мучительно. Капитану что-то грезилось наяву, казалось, что он попал в огромную мясорубку и она мелет-мелет его и не может перемолоть. Сквозь горячие красные пятна крови он вдруг увидел бледно-голубое осеннее небо и виражирующий самолет.