Творимая легенда - Федор Сологуб

Мальчик краснел. На глазах его блестели слезинки. Дулебов спросил:

– Ну, скажи мне, какая вера на свете самая лучшая?

Мальчик задумался. Шабалов злорадно спрашивал:

– Неужели и этого не можешь сказать?

Мальчик сказал:

– Когда кто искренно верует, это и есть лучшая вера.

– Этакий пень! – с убеждением сказал Шабалов.

Триродов посмотрел на него с удивлением. Сказал тихо:

– Искренность религиозного настроения, конечно, лучший признак спасающей веры.

– Об этом мы поговорим после, – строго завизжал Дулебов. – А уж теперь неудобно препираться.

Триродов улыбнулся и сказал:

– Когда хотите. Мне все равно, когда препираться.

Дулебов, красный и взволнованный, встал со своего кресла и подошел к Триродову. Сказал:

– Мне с вами необходимо переговорить.

– Пожалуйста, – с некоторым удивлением сказал Триродов.

– Пожалуйста, продолжайте, – сказал Дулебов Шабалову.

Дулебов и Триродов ушли в соседнюю комнату. Разговор очень скоро принял резкий характер. Дулебов придумывал дикие обвинения. Говорил запальчиво:

– Я много дурного слышал, но действительность превосходит все ожидания.

– Что же именно дурного? – спросил Триродов. – И в чем действительность превзошла сплетню?

– Я не собираю сплетен, – взволнованно визжал Дулебов. – Я своими глазами вижу. Это не школа, а порнография!

Голос его уже совсем перешел на свинячьи ноты. Он стукнул ладонью по столу. Звякнуло золотое кольцо обручальное. Триродов сказал:

– Я вот тоже слышал, что вы – человек сдержанный. Но сегодня уже не первый раз замечаю ваши порывистые движения.

Дулебов постарался успокоиться. Сказал потише:

– Да ведь это возмутительная порнография!

– А что вы называете порнографиею? – спросил Триродов.

– А уж вы не знаете? – с насмешливою улыбкою отвечал Дулебов.

– Я-то знаю, – сказал Триродов. – По моему разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной истины в угоду низким инстинктам человека-зверя – вот что такое порнография. Ваша казенная трижды проклятая школа – вот истинный образец порнографии.

– Они у вас голые ходят! – визжал Дулебов.

Триродов возразил:

– Они будут здоровее и чище тех детей, которые выходят из ваших школ.

Дулебов кричал:

– У вас и учительницы голые ходят. Вы набрали в учительницы распутных девчонок.

Триродов спокойно сказал:

– Это – ложь!

Директор говорил резко и взволнованно:

– Ваша школа, – если это ужасное, невозможное учреждение позволительно называть школою, – будет немедленно же закрыта. Я сегодня же сделаю представление в Округ.

Триродов резко возразил:

– Закрывать школы вы умеете.

Скоро гости сердито уехали. Дулебова всю дорогу шипела и негодовала.

– Субъект явно неблагонадежный, – говорил Кербах.

Глава тридцать третья

Петр и Рамеев приехали к Триродову вместе. Рамеев не раз говорил Петру, что он был очень резок с Триродовым и что это надо чем-нибудь загладить. Петр соглашался очень неохотно.

Речь опять зашла о войне. Триродов спросил Рамеева:

– Вы, кажется, видите в этой войне только политический смысл?

– А вы его разве отрицаете? – спросил Рамеев.

– Нет, – сказал Триродов, – очень признаю. Но, по-моему, кроме глупых и преступных деяний тех или других лиц, есть и более общие причины. У истории есть своя диалектика. Была бы война или не была бы, все равно, в той или иной форме непременно произошло бы роковое столкновение, начался бы решительный поединок двух миров, двух миропониманий, двух моралей, Будды и Христа.

– В учении буддизма есть много сходства с христианством, – сказал Петр, – только тем оно и ценно.

– Да, – сказал Триродов, – на первый взгляд немало сходного. Но в существенном эти два учения – полярно противоположны. Это – утверждение и отрицание жизни, ее да и нет, ирония и лирика. Утверждение, да, – христианство; отрицание, нет, – буддизм.

– Мне кажется, что это слишком схематично, – сказал Рамеев.

Триродов продолжал:

– Схематизируем для ясности. Настоящий момент истории для этого особенно удобен. Это – зенитный час истории. Теперь, когда христианство вскрыло извечную противоречивость мира, теперь и происходит обостренная борьба этих двух миропониманий.

– А не борьба классов? – спросил Рамеев.

– Да, – сказал Триродов, – и борьба классов, насколько в социальную борьбу входят два враждебные фактора – социальная справедливость и реальное соотношение сил, – общественная мораль, – она всегда статична, – и общественная динамика. В морали – христианский элемент, в динамике – буддийский. Слабость Европы в том и состоит, что ее жизнь давно уже пропитывается буддийскими по существу началами.

Петр сказал уверенно, тоном молодого пророка:

– В этом поединке восторжествует христианство. Не историческое, конечно, не теперешнее, – а христианство Иоанна и апокалипсиса. И восторжествует оно тогда, когда уже дело будет казаться погибшим и мир будет во власти желтого антихриста.

– Я думаю, это не так будет, – тихо сказал Триродов.

– Что же, по-вашему, восторжествует Будда? – досадливо спросил Петр.

– Нет, – спокойно возразил Триродов.

– Дьявол, может быть? – воскликнул Петр.

– Петя! – укоризненно сказал Рамеев.

Триродов слегка склонил голову, словно смутился, и сказал спокойно:

– Мы видим два течения, равно могучие. Странно думать, что одно из них победит. Это невозможно. Нельзя уничтожить половину всей исторической энергии.

– Однако, – сказал Петр, – если не победит ни Христос, ни Будда, что же нас ждет? Или прав этот дурак Гюйо, который говорит о безверии будущих поколений?

– Будет синтез, – возразил Триродов. – Вы его примете за дьявола.

– Это противуестественное смешение хуже сорока дьяволов! – воскликнул Петр.

Скоро гости уехали.

Кирша пришел без зова, смущенный и встревоженный чем-то неопределенно. Он молчал, – и черные глаза его горели тоскою и страхом. Подошел к окну, смотрел, – и, казалось, ждал чего-то. Казалось, что он видит далекое. Темные, широко раскрытые глаза словно были испуганы странным, далеким видением. Так смотрят, галлюцинируя.

Кирша обернулся к отцу и тихо сказал, странно бледнея:

– Отец, к тебе гость приехал, очень издалека. Как странно, что он в простом экипаже и в обыкновенной одежде! Зачем же он сюда приехал?

Слышен был скрип песчинок на дворе под шинами въехавшей во двор коляски. Кирша смотрел мрачно. Непонятно, что было в его душе, – упрек? удивление? ужас?

Триродов подошел к окну. Из коляски выходил человек лет сорока, с очень спокойными, уверенными манерами. Триродов с первого же взгляда узнал гостя, хотя раньше никогда не встречался с ним в обществе. Знал его хорошо, но только по его портретам, по его сочинениям, по рассказам его почитателей и по статьям о нем. В юности завязались было кое-какие отношения через знакомых, но скоро порвались. Даже не удалось повидаться.

Триродову почему-то вдруг стало как-то неопределенно весело и жутко. Он думал:

«Зачем он ко мне приехал? Что ему от меня надо? И как он мог вспомнить обо мне? Так разошлись наши дороги, так мы стали чужды один другому».

И было волнующее любопытство:

«Увижу и услышу его в первый раз».

И бунтующий протест:

«Слова его ложь! Проповедь его – бред отчаяния! Не было чуда, и нет, и не будет!»

Кирша, очень взволнованный, быстро убежал. Жуткое, чуткое ощущение одиночества охватило Триродова липкою сетью, опутало ноги, серым заткало взоры.

Вошел тихий мальчик и, улыбаясь, подал карточку – большой кусок картона и на нем, под княжескою короною, литогравированная надпись:

ЭММАНУИЛ ОСИПОВИЧ

ДАВИДОВ

Голосом, темным и глубоким от подавленного волнения, Триродов сказал мальчику:

– Проси.

Досадливый настойчиво повторялся в уме вопрос, – безответный:

«Зачем, зачем пришел? Что ему от меня надо?»

Жадно-любопытным взором глядел он, не отрываясь, на двор. Отчетливые, неторопливые слышал шаги, все ближе, – как будто судьба идет.

Открылась дверь. Вошел гость, князь Эммануил Осипович Давидов, знаменитый писатель, мечтательный проповедник, человек знатного рода и демократических воззрений, любимый многими, обладающий тайною удивительного обаяния, влекущего к нему сердца.

Лицо очень смуглое, явственно нерусского типа. Скорбная черта слегка опущенных в углах губ. Короткая, остро-обрезанная, рыжеватая бородка. Волосы рыжевато-золотящиеся, слегка волнистые, остриженные довольно коротко. Это удивило Триродова: на портретах он видел князя Давидова с длинными, как у Надсона, волосами. Глаза черные, пламенные и глубокие. Глубоко затаенное в глазах выражение великой усталости и страдания, которое невнимательный наблюдатель принял бы за выражение утомленного спокойствия и безразличия. Все лицо и все манеры гостя выдавали его привычку говорить в большом обществе, даже в толпе.