Тайный Союз мстителей - Хорст Бастиан

И все же нам всегда казалось, что детство наше давно уже позади. Порой мы брали в руки какую-нибудь книгу и читали. Но вскоре я заметил, что Сам не переворачивает страницы, и сидит задумавшись. Что-то происходило с ним, о чем он мне не говорил, что-то точило и грызло его день и ночь. Возможно, он тогда уже подозревал, что не доживет до своего волшебного царства. Я не знаю. Ведь когда бы он со мной ни заговаривал о будущем, он всегда бывал полон уверенности.

Шел 1938 год. В октябре, словно в августе, грело солнышко. Никто и не замечал, что деревья уже стояли голыми — целые стаи воробьев, словно веселые листья, порхали меж ветвей. Но вот настал день, когда солнце, казалось, издевается над людьми. По дороге в школу мне представилась чудовищная картина. Ночью орды штурмовиков подожгли синагоги — еврейские церкви, разграбили магазины, принадлежавшие евреям. На разбитых витринах виднелись такие, с позволения сказать, лозунги: «Немец не покупает у еврея!» или «Мировое еврейство принесет тебе гибель!» Все улицы были запружены распоясавшимися штурмовиками с наглыми рожами. От стыда я обливался слезами.

В тот день Сам не пришел в класс. С каждым часом мой страх возрастал, и после большой перемены я под предлогом нездоровья отпросился. Сперва я побежал на квартиру дедушки Сама, но никого там не застал. Тогда я отправился в маленькую бакалейную лавку. Но меня не впустили внутрь. У дверей стояли штурмовики. Витрина была разбита вдребезги. На тротуаре повсюду валялось стекло. На дверях красовалась огромная шестиконечная звезда, которой, словно прокаженных, метили всех людей еврейской национальности. Я снова бросился на квартиру к дедушке. Опять там никого не застал. Бегал туда-сюда до тех пор, пока не свалился от усталости.

Следующие два дня ничего не изменилось. Сам так и не приходил. А я искал его повсюду. В конце концов я уже решил, что его нет больше в живых. Но вот на четвертый день я его вдруг увидел. Когда я возвращался из школы, он поджидал меня неподалеку от сиротского приюта. Но он не был похож на Сама, которого я так хорошо знал: глаза ввалились, под ними — черные круги и бледный-бледный, как смертельно больной человек. Лицо все время дергалось. При этом он непрестанно оглядывался, словно ожидал погони.

«Уйдем отсюда, — были его первые слова, — вон там безопаснее».

Я последовал за ним, но все еще не мог вымолвить ни слова. Мы шли безлюдным переулком.

«Где же ты был все это время?» — спросил я наконец.

«Где? — переспросил он, должно быть над чем-то глубоко, задумавшись. — Ах да… где? У знакомых. У знакомых, понимаешь, только у знакомых».

Я обнял его за плечи.

«Сам, скажи мне, что с тобой?»

«Ничего, — ответил он и остановился. — Дедушка умер!» Глаза его при этом горели.

«Это они… убили его?» — спросил я, запинаясь.

Он покачал головой.

«Нет, он умер. Не вынес всего, что было в последние дни».

Мы снова шагали дальше. Я хотел его как-нибудь утешить, но не находил слов.

«А как же теперь? Тебя отправят в приют?»

«Нет, я уеду».

«Куда?»

«В Америку. Многие евреи уезжают в Америку. Я знаю, мне говорили».

По тому, как он это сказал, я понял: решение его было твердым и окончательным.

«А ты знаешь, где она, эта Америка?»

«Конечно, знаю. Я посмотрел в атлас. Сперва надо добраться до Гамбурга. Ближе всего туда вон по той улице. И все время прямо. В Гамбурге я наймусь на пароход, буду юнгой. А может, и зайцем проеду… Знаешь, как в книжках про это пишут».

«Знаю», — ответил я. Но на самом деле все это не умещалось у меня в голове. Нет, этого я не в силах был постигнуть. А потом мне вовсе не хотелось расставаться с Самом.

«Когда же ты пойдешь?» — спросил я в страхе.

Он посмотрел на меня с некоторым сожалением: какой же я несообразительный!

«Сейчас. Сейчас и пойду. Я же только хотел попрощаться с тобой».

Он даже улыбнулся, но я приметил, как трудно далась ему эта улыбка.

«Ты еще немного проводишь меня, да?» И он потянул меня за собой.

Я шагал молча. Мне надо было удержаться от слез, а это легче всего, когда молчишь. Сам оказался намного сильнее меня. Он все время о чем-то говорил. О каких-то пустяках, о прежних наших шалостях, вспоминал дедушку, говорил о тех немногих радостных минутах, которые мы тогда вместе с ним пережили. Но как-то бессвязно, и в конце концов я догадался — он хотел меня отвлечь. Быть может, и себя самого тоже.

Потом он еще раз остановился.

«Не надо грустить, — сказал он. — Когда-нибудь ведь я вернусь. И, пожалуйста, не тревожься за меня! Я все собрал, что необходимо для такого далекого путешествия. Даже денег накопил: семнадцать марок и восемьдесят пфеннигов. Штурмовики их не нашли при обыске».

Я молча разглядывал его. На нем не было даже пальто, он был в своем обычном костюмчике. В руках — старая, обшарпанная, коричневая школьная сумка.

«Знаешь, и из Америки мы можем с тобой переговариваться. Там ведь те же самые звезды, что и здесь. Надо только смотреть на них и думать друг о друге».

«Да? Но нет, кажется, нельзя так. В Америке ночь, когда у нас день. И наоборот».

Сам был разочарован. Но он быстро нашел выход.

«Ну и что же? Ты будешь смотреть на солнце, а я на звезды, но только в один и тот же час».

Мы уже дошли до окраины Берлина. Неожиданно впереди показалась группа старших ребят из Гитлерюгенда[7]. Пока гитлерюгендовцы не обращали на нас никакого внимания. Но вдруг Сам отпустил мою руку и бросился через улицу. Он бежал так быстро, будто за ним гнались собаки.

Я стоял как вкопанный и ничего не мог понять, глядя то на убегавшего Сама, то на гитлерюгендовцев. В первую минуту они, должно быть, не поняли, почему и от кого убегает этот мальчик. Они даже засмеялись. Но тут один из них воскликнул:

«Ребята, да это еврей!»

Смех мгновенно умолк, и в наступившей тишине послышался голос:

«Ясно — еврей!».

И тут же двенадцать пар ботинок затопали по мостовой. Началась погоня. Гитлерюгендовцы промчались мимо меня. И только тогда я понял, какая опасность угрожает Саму. Я выкрикнул его имя, не зная зачем, да он и не услышал меня. Но теперь я окончательно очнулся от своего оцепенения. Теперь я уже бежал за гитлерюгендовцами, надеясь нагнать Сама и защитить его.

Однако расстояние между ними и мною оказалось уже довольно значительным. Да и было им лет по шестнадцати. И все же они долго не могли нагнать Сама — страх заставлял его бежать с невероятной быстротой.

Скоро они разбились на две группы. Одна из них свернула в проулок. Я, зная эти места, понял их замысел. Проулок вновь выходил на главную улицу, и гитлеровцы надеялись таким образом отрезать путь Саму. За этой-то группой я и побежал, уже сильно задыхаясь и еле поспевая.

Несколько минут спустя я все же нагнал их. Однако поздно. Слишком поздно…

Сама уже не было в живых. Он лежал рядом с автобусом, въехавшим передними колесами на тротуар. Водитель, обливаясь слезами, бормотал:

«Прямо под колеса выскочил, словно нарочно!.. Прямо под колеса!.. А улица-то вон какая широкая…»

Не отрываясь я смотрел на Сама. Его черные глаза были открыты и как бы спрашивали: «За что?»

Водитель автобуса без конца повторял:

«Улица-то вон какая широкая!..»

Я, быть может, был единственным здесь, кто знал: для Сама она была узка, слишком узка, и он должен был угодить под колеса.

Я отошел, в сердце своем унося два образа, которые не смогли стереть ни время, ни долгий путь, пройденный мною до сегодняшнего дня. То были образы моего казненного воспитателя и Сама.

Весь класс сидел затаив дыхание.

Прежде чем распустить ребят по домам, учитель Линднер сказал:

— Отнеситесь по-товарищески к Клаусу и Гейнцу. Им теперь очень тяжело.

По дороге домой никто не разговаривал. События сегодняшнего дня потрясли учеников. Глубоко задумавшись, шагали ребята из Союза мстителей.

Неожиданно для себя они, должно быть, сделали вывод: «А новый учитель — мировой парень!»

Только Альберт шел нахмурившись. Именно потому, что и его захватила история, рассказанная учителем, он и злился. «И к чему он это нам рассказал? — думал он. — Хочет облапошить нас, чтобы под конец мы делали все, что он ни захочет». Альберт не верил, что человек может совершать и бескорыстные поступки. Весь его мальчишеский опыт говорил об обратном. Но все же он, вскинув голову, проговорил:

— Не будем их больше бить!

— Кого? — спросил Сынок, расправив свои атлетические плечи.

— Синих, а кого же еще? — гаркнул Альберт, чтобы Сынок не подумал, будто шеф вдруг испугался.

Ему показалось, что ребята чересчур уж обрадовались его решению, а это было ему не по душе. Ведь учитель Линднер все равно его враг. И если мстители будут чересчур уж миролюбиво настроены, это может стать опасным. Поэтому Альберт добавил: