Книга Джо - Джонатан Троппер

— Не получится, — говорит Карли, когда я вхожу в комнату. Она сидит по-турецки прямо посреди потертого дубового письменного стола, склонившись над черновым вариантом макета, волосы как занавес скрывают ее лицо.

— Ты даже не выслушала мою точку зрения, — говорю я, и она вскидывает голову, удивленно округлив глаза за стеклами очков в золотой оправе. А я и не знал, что она носит очки.

— Джо, — говорит она, роняя макет на стол, — что ты здесь делаешь?

— Что не получится? — спрашивает бесплотный голос у нее из-за спины.

— Шестая страница макета, — отвечает Карли по громкой связи, продолжая смотреть на меня. — Я не собираюсь перекраивать статью из-за двух паршивых предложений.

— Тогда редакционную колонку на пятнадцать слов урежь.

— А ты с ними говорил?

— Да. Они послали меня куда подальше.

Карли смотрит на меня и сконфуженно улыбается.

— Я перезвоню через минуту, — говорит она.

— А кто такой Джо? — любопытствует голос.

— Пока, Кэлвин, — говорит Карли, нажимая кнопку на аппарате.

— Прости, — говорит она уже мне и смущенно снимает очки. — Что ты здесь делаешь?

Карли, в светло-коричневой облегающей блузке и строгих темных брюках, — такая милая и миниатюрная на массивном дубовом столе. Черты лица, лишенного всякой косметики, кажутся более точеными, даже резкими. И я никак не могу привыкнуть к тому, что у нее длинные волосы — каштановые, густые, прямые, вызывающе неуложенные.

— Я хотел пригласить тебя пообедать, — напускаю я на себя беззаботный тон.

— Сейчас десять утра.

— Вот и отлично, народу мало.

Она с минуту смотрит на меня:

— О чем мы будем говорить?

Обезоруживающая прямота Карли, как и острый язык, были как раз среди тех черт, которыми я восхищался подростком. Но именно поэтому поддерживать беседу с ней — все равно что играть в джазовом ансамбле, а я давно не репетировал и теперь все время вступаю невпопад.

— Ну, не знаю, — говорю я. — Давно не виделись, и поговорить возможности не было.

— Я думаю, это ни к чему, — говорит она, грациозно спрыгивая со стола и перемещаясь в кожаное кресло. Луч света от настольной лампы скользит по краю ее щеки, вслед за блеснувшей прядью ныряет за ухо и исчезает на затылке.

— Зачем ты так говоришь?

Карли закатывает глаза:

— О чем, в самом деле, нам говорить? Ты расскажешь, как живется знаменитому писателю, а я — каково возглавлять редакцию газеты в маленьком городке, повиснет несколько неловких пауз, невыносимых для нас обоих, и мы будем пытаться их чем-то заполнять; в конце концов кто-то из нас затронет прошлое — скорее всего, это будешь ты, — ты извинишься за то, что так ужасно повел себя в Нью-Йорке, а я скажу — да ладно, забудь, все в прошлом, хотя на самом деле вовсе так не считаю, в итоге разозлюсь сама на себя, что в этом не призналась, и тогда уж признаюсь и потом буду плакать, и ты подумаешь, что вот, наладил искренние отношения, хотя ничего ты не наладил, а просто довел меня до слез. В очередной раз. А потом ты уедешь, вернешься к своей яркой жизни в большом городе, к своим умопомрачительно интересным друзьям, а я останусь тут, и все будет по-старому, но только вот с таким гаденьким заключительным аккордом. Поэтому повторяю: все это ни к чему. — Тут она поднимает брови. — Тебе так не кажется?

— Можно и так на это посмотреть, — медленно говорю я. — Взгляд несколько нервный и депрессивный, но, наверное, имеющий право на существование. Можно я возражу?

— Ты в свободной стране.

Я делаю глубокий вдох.

— Прежде всего, газетой руководить наверняка страшно интересно, и все такое, но, честно говоря, меня это ни капельки не занимает, да и писательство свое я обсуждать совершенно не намерен. Никаких распрекрасных друзей и бурной жизни в большом городе у меня нет. На самом деле у меня там вообще ничего нет. Наверное, ты права, прошлое всплывет — как же ему не всплыть, — но меня оно интересует только в связи с сегодняшним днем. Мне казалось, что в последние годы я избегал прошлого, а оказывается, все это время я избегал настоящего, и теперь я твердо намерен с этим покончить. Есть масса причин, по которым нам нужно поговорить, чтобы понять, кто мы теперь, но я стараюсь их сейчас не анализировать. Я пытаюсь прислушиваться к своей интуиции, чего раньше никогда не делал, и я клянусь, что меньше всего на свете мне хочется, чтобы ты заплакала. — Тут я делаю театральную паузу и перевожу дыхание. — Слушай, давай просто пообедаем вместе. Я же не замуж тебя зову, в конце-то концов.

В уголках рта Карли мелькает улыбка, но она по-прежнему тверда.

— Мне кажется, я сейчас к этому не готова.

— Однажды я тоже так сказал, но мне было около девятнадцати, — говорю я. — А теперь мне тридцать четыре.

— Боже, какие же мы старые! — говорит Карли, присвистнув, и я уже чувствую, что прижал ее к стенке, что, видя мою решимость, она начинает колебаться.

— Я вижу, что ты сомневаешься. Давай я упрощу дело. — Я усаживаюсь на один из стульев за ее столом. — Я не собираюсь отсюда уходить без тебя.

Она смотрит на меня, я смотрю на нее, и где-то посередине между нами, там, где наши взгляды сталкиваются, что-то щелкает.

— Да ладно тебе, — говорю я. — Ну много ли вреда я сумею нанести тебе за один обед?

Через мгновение Карли закрывает глаза.

— Хорошо, — тихо говорит она, скорее себе, чем мне, и встает. Берет с вешалки кожаное пальто и выходит из кабинета в отдел новостей, а я следую за ней. Если раньше сотрудники «Минитмена» проявляли ко мне некоторый интерес, то теперь они таращатся на нас во все глаза, пока мы идем через помещение редакции к выходу.

— Этих ребят нетрудно развлечь, — тихо говорю я Карли.

— Что посеешь, то и пожнешь, — отвечает она, открывая дверь и выходя передо мной на парковку. — Ты сам посвятил моих подчиненных в мельчайшие подробности того, как лишил меня девственности на заднем сиденье автомобиля. Не удивительно, что на тебя таращатся.

Я глупо улыбаюсь, стараясь не обращать внимания на следы злости в ее голосе, как на микроскопические осколки стекол, разлетевшиеся во время автокатастрофы.

Небо хмурое, огромные грязные тучи висят низко, словно клубы какого-нибудь промышленного дыма, в воздухе отчетливо слышится фраза «возможен дождь».

— Твоя машина как будто побывала в пьяной драке, — говорит Карли, глядя на исцарапанный «мерседес» с разбитой фарой.

— Да, нас обоих порядком потрепала жизнь.

Она глядит на меня поверх крыши автомобиля, не понимая до конца, ее я включил в это обобщение — или машину.

— Джо, — негромко говорит она, — может, лучше не надо?

— Да ладно, — говорю я как можно беспечнее. — Я собираюсь сегодня быть особенно остроумным.

— Прекрати.

— Что прекрати?

— Прекрати изображать обаяние.

— А я и не изображаю, я и есть само обаяние.

В этот момент между нами на мягкую крышу «мерседеса» падает грушевидная дождевая капля — прямо как огромная слеза, и мы оба смотрим на нее, размышляя о том, как это символично.

— Ты полегче со мной, — говорит она, распахивая дверцу. — Я в последние дни немного не в себе.

— А кто в себе?

Она забирается в машину, предоставив мне самому размышлять об одинокой капле. Начало моросить; тяжело вздохнув, я сажусь в машину в отчаянной надежде на то, что знаю, что делаю.

Неловкую тишину в машине наполняет дробный стук дождя по крыше, и к тому моменту, как мы оказываемся на парковке у «Герцогини», небо становится беспросветно серым. Мы перебегаем от машины к ресторану, пригнувшись, шлепая по заливающим тротуар потокам воды. Оказавшись внутри, я встряхиваю мокрыми волосами и вытираю руками лицо, пока Карли возится с намокшей блузкой, которая теперь соблазнительно липнет к телу, образуя прозрачные пятнышки, а я изо всех сил стараюсь их не замечать. Шейла, та самая официантка, которая пару дней назад бросила на Брэда такой странно интимный взгляд, здоровается с Карли, как со знакомой, и говорит, чтобы мы садились, где нам хочется. Карли выбирает столик у окна, Шейла тут же принимает у нас заказ и исчезает на кухне. Кроме нас в ресторане никого нет, и меня это вполне устраивает: это снижает вероятность повторения истории с коктейлем.

Карли ковыряет салат вилкой, переворачивая, сортируя и перемещая овощи, выкладывая одной ей известный узор. Время от времени, когда листья оказываются в идеальном порядке, она насаживает на вилку тот или иной кусочек и отправляет его в рот. Так салат «Цезарь» можно есть хоть целый час. Темы для пустячного разговора исчерпываются гораздо быстрее. Поэтому некоторое время мы молчим, глядя в окно на бушующие дождевые потоки. В конце концов я смотрю на нее через стол и говорю:

— Ну, спроси меня о чем-нибудь.