Впервые в жизни, или Стереотипы взрослой женщины - Татьяна Веденская

Попробуй, объясни!

Впавильоне было холодно и промозгло, ветер гулял от одного края к другому, беспрепятственно проникая под воротники и шарфы. Никакие обогреватели не помогали. По сути, это был не павильон, а старый заброшенный склад с высоченными потолками и тонкими алюминиевыми стенами. Снимать в таких местах было дешевле, чем в комфортных студиях «Останкино» или других, но того же уровня. В этом здании снимали какое-то ток-шоу, и декорации, наполовину разобранные, наполовину оставленные до следующей съемки, так и валялись повсюду. У Шебякина в этом павильоне все равно уже были оплачены съемочные часы, так что решили перед отъездом несколько дней поснимать тут – ракурсы про запас, на случай, если вдруг в Самаре не успеют подснять материала. Вообще, это такое правило у него – снимать как можно больше, если есть возможность. Пока пленка не кончится, а актеры не взвоют и не попадают в обмороки.

Анна грела руки над трехлитровой банкой с водой, от которой к стене тянулся длинный и старый провод кипятильника. Единственный источник тепла в гримерке. Прикасаться к лицам актеров ледяными руками было слишком жестоко. Конечно, плюс такого холода, что никто особенно не потел и соответственно не блестел в кадре, а блеск актерского лба – это самое страшное, что может случиться, по крайней мере для гримера. Анна старалась делать свою работу на семь с плюсом, пусть даже и в таких нечеловеческих условиях.

– Анютка, привет! – Олеся влетела в маленький загончик в углу павильона, чтобы поправить растекшуюся тушь.

– Будете переснимать? – спросила она, поднеся к глазам подруги кончик смоченной в тонике ватной палочки. – Что-то не так?

– Мне кажется, Шебякину просто нравится смотреть, как я рыдаю, – пожаловалась Олеся. – И как курю. Он целый день снимает только это. Кажется, я рыдала уже во всех углах этого саркофага.

– У меня, кстати, есть «Визин», если надо. – И Анна полезла в сумку, чтобы пополнить запас слез. После сделанного грима, в длинном черном платье, пусть даже и с белыми кружевными манжетами, Олеся выглядела грустно и траурно. Она действительно словно стала старше и потрепаннее, но при этом в жестах ее рук появилось изящество и даже аристократизм кокаиновых поэтесс времен декаданса. Исхудала и, кажется, почти не спала, к удовольствию Шебякина. Всю последнюю неделю Олеся прожила в гостиной у Анны, боясь возвращаться домой. Шли сборы и подготовка всей группы к отъезду в Самару, и Анна боялась, потому что Матгемейн ничего об этом не знал. Но определенно что-то чувствовал, ибо ходил мрачнее тучи и почти не разговаривал с ней.

– Что мне с того, что я уже отдала деньги за его вид на жительство. Что с того, что они ему обещали выдать карточку через три месяца? – жаловалась Анна Олесе, подводя заново стрелки на ее глазах. – Кто знает, где Матюша будет через три месяца?

– Он все поймет, – успокаивала ее Олеся. – Никогда тебя не оставит. А вот что делать мне…

– Что делать? – возмущалась Анна, накладывая дополнительные ресницы. – Может, начать с того, чтобы сказать Померанцеву, что ты ни с кем не спала?

– И тогда ему станет скучно со мной жить, и он тут же побежит к своей Лере.

– Слушай, ну почему ты всегда о ней думаешь? А что, если ее вообще не существует? Что, если Максим придумал ее так же, как ты придумала Шебякина? – предположила Анна, но Олеся только усмехнулась.

– Да? А то, как он с моей двоюродной сестрой из Владимира переспал, тоже придумала? Я, кстати, тут как-то уже думала о том, что весь мой мир – это иллюзия, а я на самом деле лежу где-нибудь в дурдоме и грежу о том, как ты меня красишь.

– «Матрица»? – усмехнулась Анна, уложив последний локон черных как смоль волос. Олеся встала и посмотрела на себя в зеркало. Невообразимые шпильки, на которые ее теперь постоянно ставили, ужасно давили на ступню, и ноги болели. Если она и персонаж из Золушкиной сказки, то точно не Золушка, а ее старшая сестра. Скоро с ноги на землю польется кровь. А на том месте вырастет дерево, и будет цвести огненно-красными цветами. Но зато Олеся стала выше на пятнадцать сантиметров, и те сцены, что оставались на пленке – на них жила совершенно другая женщина. Высокая, угловатая, порывистая, взрослая. Анна поражалась тому, как преображается Олеся, стоит услышать слово «мотор». Неудивительно, что в свое время с первого раза приняли в «Щуку». Удивительно, что только сейчас это начинают замечать.

– Ну что, ты готова? – Шебякин влетел в гримерку как был, в свитере и куртке, с шарфом, натянутым на уши в качестве шапки.

– Готова! – отрапортовала Анна, а Олеся, сдерживая дрожь (на ней-то никакой куртки не было), вышла вперед. Артем несколько секунд смотрел на нее, не в силах оторвать влюбленного взора. Он любил именно ее, худую измотанную актрису погорелого театра, Шебякин не видел уже Олеси Рож… Померанцевой.

– Отлично! – кивнул он. – Мы решили один диалог снять на лестнице. Считай, что ты за сценой.

– Мы что, этот диалог в фильм вставим? Я думала, это будет уже в театре сниматься, – удивилась Олеся. – В Самаре.

– Везде будем. Потом посмотрим, как будет лучше, – заверил ее Шебякин, а затем подхватил на руки – исключительно для того, чтобы ускорить процесс, и вынес в обдуваемый ветрами павильон. Черт знает, сколько времени уйдет на то, чтобы Олеся доковыляла на шпильках до места. Так было гораздо быстрее. Ничего личного, только бизнес, но только не для спрятавшейся за колонной пары лишних глаз, изумленно глядящих на эту парочку, спешащую куда-то вдаль, в самом что ни на есть романтичном из вариантов передвижения.

– Померанцева на позиции! – крикнул Шебякин оператору, и Олесин партнер по фильму, Степа Ландышев, недовольно сбросил пуховик, в который кутался в ожидании сцены. Он был молодой, длинноволосый и манерный – именно таким почему-то Шебякин видел режиссера-сердцееда, сводящего с ума потрепанную приму. Режиссерский взгляд, мать его. Олеся не бралась судить, ему виднее. Только бы был счастлив. А на самом деле лишь бы фильм выжил, отснялся и дошел до реальных экранов. Каким бы он ни был, каким бы ни была реакция проклятых критиков – для нее лично это было шагом вперед. Маленький, ничего не значащий шажок для кинематографа, огромный шаг вперед для Олеси Померанцевой. Олеся уже решила, что, даже когда Померанцев и она разойдутся, она оставит фамилию себе. Его фамилия звучала красивее и звучнее. И потом это будет маленькая месть за то, что он ее бросит. В том, что Померанцев бросит, сомневаться не приходилось. Если говорить по правде, вполне вероятно, что он уже бросил, ведь не ищет же, не звонит, не волнуется, отчего молодая жена пропала на неделю с лишним.