Когда я был настоящим - Том

   - Более того, он, словно заевшую пластинку, в течение трех последних недель снова и снова проигрывает тривиальнейший инцидент – случай, когда при посещении им шиномонтажной мастерской там что-то пролилось, - резидуал.

   - Я и забыл про это.

   - Он говорит, забыл? – Этот риторический вопрос он произнес голосом слегка повышенным, потом опять снизил тон и двинулся дальше. - Задействованы не менее ста двадцати актеров. Собраны были и использовались пятьсот одиннадцать предметов реквизита: шины, знаки, банки, инструменты, все в рабочем состоянии. И это лишь для сцены в шиномонтажной мастерской. Количество людей, в том или ином качестве нанимавшихся в ходе всех пяти реконструкций, наверное, приближается к тысяче. – Он опять остановился, давая время переварить эту цифру, затем продолжал: - Все эти действия, в которые было вложено столько энергии, столько человеко-часов, столько денег – все это, взятое целиком, ставит перед нами вопрос: с какой целью?

   Он остановился и пристально посмотрел на меня.

   - Быть может, - внезапно начал он снова , - он считает себя своего рода художником?

   Он по-прежнему пристально смотрел на меня, словно призывая дать ответ.

   - Кто, я?

   Его взгляд с притворным интересом обшарил пустую комнату, затем снова остановился на мне.

   - Нет, - сказал я ему. – Я в искусстве никогда не был силен. В школе.

   – В школе он никогда не был силен в искусстве, - повторил он, затем пустился в другом направлении: – В таком случае он, возможно, воспринимает эти действия как своего рода вуду? Магию? Шаманское действо?

   - Что такое шаманское?

   Как раз в этот момент вошел Наз. Он, видимо, знал этого человека – кивнув ему, он застучал по кнопкам своего мобильного.

   - Кто это? – спросил я его.

   - Советник из районной администрации. Он держал нас в курсе событий относительно стрельбы и нашел нам своего человека в полиции. Не волнуйтесь – ему можно доверять.

   Я не волновался – наоборот, чувствовал себя совершенно спокойно, лежал себе и слушал, как обо мне разговаривают. Снизу вверх лилась фортепьянная музыка.

   - Он слушает Шостаковича, - сказал коротышка-советник.

   - Это Рахманинов, - объяснил ему Наз.

   - Ах, Рахманинов! И тут еще этот запах, какой-то... это не кордит?

   - Да! – попытался я выкрикнуть ему в ответ, но голос мой прозвучал слабо. – Да – наконец-то! Это правда кордит! Я так и знал!

   У Наза запищал телефон. Он прочел с экрана:

   - Прил. к шаман [тюрк. saman с санскрит.] . Колдун, знахарь у племен урало-алтайских народностей Сибири.

   - Кордит! Я же говорил, с самого начала... – начал было я, но в этот момент меня снова унесло в транс.

   Этого советника я повстречал снова, на следующий день, а может, на другой. Сил у меня значительно прибавилось, и я выбрался из дому подышать воздухом возле стадиона. Прислонившись к плетеной из проволоки зеленой ограде, я смотрел, как тренируется футбольная команда. Они отрабатывали удары; их тренер клал мяч за мячом на зеленое асфальтовое покрытие, среди всех этих пересекающихся линий и кругов, а они подбегали, один за другим, и били, или пытались бить, по воротам. Некоторые мячи летели мимо, рикошетом отскакивали от ограды и мешали следующему нападающему. Тренер кричал своим игрокам, чтобы подзадорить их:

   - Отдача! Всю волю вкладываем в гол. Не торопимся. Замедляем каждую секунду.

   Это был хороший совет. Видно было: те, кто попадал, разбивали свои движения на части, по-настоящему сосредотачиваясь на каждой. Не то чтобы у них уходило на это больше времени, чем у тех, кто промахивался – скорее они заставляли то же количество времени растягиваться. Именно это делают все хорошие спортсмены – заполняют время пространством. Именно это делают спринтеры, пробегающие стометровку быстрее, чем за десять секунд: растягивают каждую секунду, каждую долю секунды, словно мгновение – это цилиндр, в котором они заключены, и они распирают его стенки, чтобы туда поместилось больше беговой дорожки, больше дистанции, которую они успеют пробежать, прежде чем достигнут границы этой секунды. Боксер, который может пригнуться, выполнить обманный удар, вывернуться и сделать выпад так быстро, что противник даже не увидит его движения; бэтсмен, способный спокойно прочесть, расшифровать и разыграть траекторию полета и отскока несущегося мяча, - они тоже заполняют время пространством. Как и люди, которые умеют ловить пули – это не так уж и сложно, надо лишь обеспечить себе достаточно места для маневра. Наблюдая за тем, как бьют по воротам эти футболисты, я почувствовал, как меня захлестнула волна грусти – мне было жаль, что тех троих убили, но еще больше было жаль другого: в реконструкциях мне не удалось заполнить момент их смерти таким количеством пространства, чтобы вернуть их, подпихнуть обратно к жизни. Понимаю, это невозможно, но я все равно чувствовал свою ответственность – и грусть.

   Тренер ввел новое правило: если игрок промахивается, он должен обежать вокруг поля по оцепляющей его дорожке. Трое или четверо из них неспешно бежали по ней, под сломанными громкоговорителями.

   - В коме, - произнес голос рядом, - ему приходилось вести репортажи.

   Это снова оказался коротышка-советник. Он стоял рядом со мной у ограды, пальцы его были просунуты сквозь ромбовидные зеленые дыры. Должно быть, он стоял тут уже какое-то время, а я его не замечал.

   - Да, - сказал я. – Это правда.

   Насколько мне помнилось, я не рассказывал ему эту часть, про спортивные сны, которые видел в коме, когда лежал без сознания в те недели после аварии.

   – Там был некий формат, и я должен был ему соответствовать, иначе умер бы.

   - И с тех самых пор он чувствует себя ненастоящим. Поддельным.

   - Да, - ответил я.

   Эту часть я, насколько мне помнилось, тоже ему не рассказывал - видимо, рассказал, когда соскальзывал в транс, а потом забыл.

   - Так когда же за последнее время он чувствовал себя наиболее настоящим? – спросил коротышка-советник. - Когда он чувствовал себя наименее поддельным?

   Это был очень уместный вопрос. Последние несколько месяцев я был до того занят, до того увлечен – переходил от одного проекта к другому, от реконструкций в доме к новым, в мастерской, а потом – к стрельбе, - что ни разу не остановился, чтобы все их осмыслить, сравнить и противопоставить, задуматься над этим вопросом: которая вышла лучше всего? Все они имели целью, единственной целью, одно – позволить мне стать непринужденным, естественным, слиться с действиями и предметами, пока не останется ничего, что нас разделяло бы – и ничего, что отделяло бы меня от того, что я испытывал в каждый конкретный момент: чтобы не требовалось ни осознавать, ни сперва учиться, потом подражать, чтобы не было ничего из разряда б/у, никакого самокопания, ничего – никакого кружного пути. Чтобы стать настоящим, я предпринимал невероятные усилия. И все-таки ни разу не остановился и не спросил себя, получилось ли. Можно сказать, что об этом спросил меня Наз после первой реконструкции в доме – и вопрос показался мне странным. Настоящесть, к которой я стремился, была не из разряда вещей, которые можно взять и «сделать» раз и навсегда, а потом сказать: теперь у меня это «есть»; нет, это было состояние, режим – такой, в который мне необходимо было возвращаться снова и снова. Опиоиды, говорил доктор Тревельян; эндогенные опиоиды. Наркоман не останавливается, чтобы спросить себя: получилось ли? Ему просто нужно еще: еще бóльшие дозы, еще чаще – еще.

   И все-таки это был вопрос, уместный в данной ситуации – вопрос, заданный здесь, перед этим зарешеченным полем, коротышкой-советником. Выбравшись на улицу после многодневных трансов, я чувствовал себя всевидящим, свежим, освеженным. Стук футбольных мячей, ударяющих по клетке ворот, был резким; вопрос же настроил на резкость все мое сознание, превратил меня в спортсмена, заставил меня замедлить время, растянуть его, распирая его стенки и перемещаясь внутри его. Я вернулся мыслями на три месяца назад, еще дальше – прямо в Париж, к ощущению удавшейся проделки, которое испытал с Кэтрин. Вернулся к спокойствию, чувству парения, которое возникало, когда я проходил мимо моей хозяйки печенки, выставлявшей наружу мусорный мешок; к своему восторгу при виде того, как голубая дрянь, словно дематериализовавшись, превратилась в небо; к интенсивному, сокрушительному покалыванию, пронзившему меня подобно молнии, когда, лежа на асфальте у телефонной будки, я раскрылся и стал пассивным, и остававшемуся со мной в последующие дни. Так я дождался, пока мои мысли добегут до нынешнего утра. И все-таки ответом на простой вопрос - когда я чувствовал себя наименее ненастоящим – ни один из этих моментов не был.

   Постепенно мне стало ясно, что это был другой момент, возникший не в процессе распланированной реконструкции, а случайно – без помощников, переговорных устройств, архитекторов, своих людей в полиции и протоколов экспертиз, без фортепьянных циклов, разрешений и разграниченных зон. Я был тогда один – один и все-таки в окружении людей. Они текли мимо меня, на площади перед вокзалом Виктория. Пассажиры. Я шел на встречу с Мэттью Янгером – я вышел из метро, как раз начинался час пик, и пассажиры – мужчины и женщины в деловых костюмах, - спешили мимо меня. Я стоял неподвижно, лицом в другую сторону, ощущая, как они спешат, текут. Я вывернул руки ладонями наружу, ощутил это начинающееся покалывание – и внезапно мне пришло в голову, что моя поза похожа на позу нищего, протягивающего руки, выпрашивающего мелочь у прохожих. Покалывание нарастало; через некоторое время я решил действительно начать попрошайничать. Я принялся бормотать: