Дорогой мой человек - Юрий Герман

Они пили французский арманьяк небольшими глотками. Комендант курил сигару, его длинное розовое, совсем молодое лицо было гладко выбрито и напудрено. Зимнее солнце лилось в промерзшие стекла. Постепенно Жовтяк узнавал обстановку: письменный стол из кабинета председателя облисполкома, оба кожаных кресла, кажется, стояли когда-то в квартире декана института Сеченова, персидский ковер наверняка принадлежал Ганичеву, а на этом диване в трудные ночи спал покойный первый секретарь обкома…

Покуда он разглядывал мебель, комендант перелистывал его документы в кожаной, тисненной восточными узорами папке. Бумаги были подобраны «умненько», как любил выражаться Геннадий Тарасович. Поменьше общественной деятельности, побольше всякого академического. Даже два свидетельства об изобретениях — он был соавтором в тех случаях, когда требовалось профессорское звание. Кроме того, он умел «проталкивать». Эти свидетельства комендант просмотрел особенно тщательно. Потом, шевельнув бровью, выбросил в ладонь монокль и сказал, показывая ровные зубы:

— Поздравляю вас, господин профессор. Мы будем делать от вас… или как это? Из вас? Мы будем делать единственный, уникальный, прекрасный, да, прекраснейший бургомистр…

Жовтяк от неожиданности и испуга даже приоткрыл рот.

— В вашем письме на мое имя вы, господин профессор, выразили объявление? Или как это? Объявили выразить желание сотрудничество…

— Да, — сказал Жовтяк, — я бы все силы…

— Прекрасно! Именно — все силы! Крупный… Нет, не так: крупнейший! Знаменитый профессор Жовтяк…

Захохотав, он нажал кнопку звонка:

— Простите, но это я не умею. Это умеет пропаганда. Он — умеет, он сделает, как это выражают американцы? Паблисити! Сегодня вы бургомистр, завтра вас знает Берлин, еще через завтра, как это? Европа!

Адъютанту было ведено позвать доктора Кролле. Доктор Кролле щелкнул перед Жовтяком каблуками, потом появился переводчик в гольфах, с большим задом, потом перед майором цу Штакельберг унд Вальдек словно из-под земли выросла хорошенькая, с ямочками на розовых щечках стенографистка из вспомогательной службы, потом был подписан приказ и тотчас же направлен в типографию, потом, щелкая каблуками и глядя друг другу в глаза, все разом, словно по команде, выпили за здоровье бургомистра — профессора, доктора господина Жовтяка, потом майор, сделав каменное лицо, выбросил вверх и немного вперед руку и воскликнул:

— Хайль Гитлер!

И Жовтяк, помимо своей воли, выпучив глаза, тоже выбросил руку и крикнул вместе со всеми другими:

— Хайль!

«И тотчас же все завертелось», как читал когда-то Геннадий Тарасович в какой-то смешной книжке. В приемной коменданта вспыхнули «юпитеры», мягко и ласково запели моторчики кинокамер, майор с фиалковыми глазами, держа профессора за локоть, скользящим, пружинистым шагом шел на объективы военных кинохроникеров. Адъютант коменданта подал профессору его шубу на хорьковом, с хвостиками, меху. Вежливый солдат подал бобровую шапку. Прожекторы погасли, киноунтер-офицер отдал команду своим рядовым, пятясь, переговариваясь между собой, словно гусаки, они сняли Жовтяка у автомобиля «бенц-мерседес» — вот профессор возле дверцы, вот дверца перед ним распахивается, вот машина тронулась…

— Куда это мы? — спросил Жовтяк, разваливаясь на кожаных подушках.

— В больницу, — не оборачиваясь к профессору, хамским голосом ответил переводчик. — Вы сделаете операцию для кинохроники. Вы будете оперировать ребенка, спасать жизнь. Вы это умеете?

— Но в какую именно больницу?

— Шофер знает. Он получил распоряжение.

Доктор Кролле сидел спереди, не оборачиваясь. Рядом взвыла сирена, киношники их обогнали. «Бенц-мерседес» мягко покачивался на ухабах, Жовтяк потел, никак не мог догадаться, куда именно его везут. В бывшую областную больницу? Но она разбомблена! В детскую клинику? В их госпиталь?

— Шнеллер! — заорал киновахмистр, или кто он там был, когда Жовтяк, пыхтя, вылез из машины. — Шнеллер, шнеллер!

— Быстрее! — приказал переводчик. — Киновзвод торопится, их нельзя задерживать, быстрее!

— Шнелль, — торопили киносолдаты. — Шнелль, шнелль!

Только в ординаторской ему дали передохнуть, и здесь он наконец разобрался: это была вторая городская больница имени профессора Полунина, он сам тут выступал на торжественном заседании и вдохновенно говорил о покойном Прове Яковлевиче. «Как все-таки странно складывается судьба! подумал Геннадий Тарасович, вытирая взмокшую плешь платком. Удивительно!»

Киносолдат, похожий на крысенка, внимательно посмотрел профессору в лицо, потом, пошевеливая усишками, каким-то темным губным карандашом сильно помазал Жовтяку рот, бесцветной мастикой натер лицо и сверху присыпал пудрой, совершенно так же, как поступают матери с ягодицами грудных детей. А испуганная до дурноты санитарка натягивала в это время на профессора халат…

— Вы думаете! — переводил за его спиной переводчик. — Вы готовитесь к операции. Операция очень трудна. План зреет в вашей голове. Эврика! Решение найдено!

Опять вспыхнули прожекторы.

— Но мне нужно знать, кого я буду оперировать, — воскликнул Жовтяк. Хотя бы историю болезни…

Историю болезни ему принесли. «Мацкевич Георгий, 11 лет, прочитал Жовтяк. — Диагноз…»

— Вы при этом курите! — продолжал переводить переводчик. — Возьмите эти сигареты, держите пачку так, чтобы в объектив попало название «Оверштольц» — важно, что профессор-бургомистр курит дорогую марку.

«Мацкевич Георгий, — думал Жовтяк. — Мацкевич».

Вновь застрекотали камеры, кинофельдфебель холодными, как у покойника, пальцами повернул лицо Жовтяка влево, командуя по-немецки.

— Вы смотрите на фюрера, — тарахтел переводчик, — фюрер даст вам силы и мужество в предстоящем благородном деле. Решение приходит после того, как вы посмотрели на фюрера. Вот теперь — эврика!

— Эврика! — воскликнул Жовтяк и хлопнул себя по лбу.

— Очень плохо, — сказал переводчик. — Неестественно! Все с начала. Не надо хлопать свой лоб, так не делают ученые. И не забывайте курить!

Мацкевич Георгий лежал на операционном столе — загримированный. В чаду нынешнего небывалого дня Жовтяк едва узнал знакомых врачей больницы имени Полунина. Мальчик смотрел на стрекочущие кинокамеры, на орущих киносолдат, на потного накрашенного Жовтяка испуганными и страдальческими глазами рот его был полуоткрыт. Мыться киноефрейтор не разрешил. «Операции не будет, — сказал он, — это слишком длинно и не эффектно. Шнелль-шнелль! Бургомистр-профессор дает ребенку шоколад, ласкает его, и на этом финиш!»

«Финиш! — благодарно подумал Жовтяк. — И слава тебе господи!»

Но чертов Георгий никак не хотел благодарно улыбнуться профессору. Вместо улыбки у него получалась гримаса. Тогда, на ходу изменив сценарий, киноначальник приказал улыбаться ассистентам и сестрам. У них тоже не получалось, и тут Геннадий Тарасович услышал фразу, от которой помертвел.

— Вы себе представьте, как бургомистра будут вешать, и вам сразу станет весело, — сказал кто-то негромко за его спиной. — Очень даже весело!

На всякий случай Жовтяк не обернулся. Голос он вспомнил позже, уже когда они ехали обратно, в городское управление. И записал в своей цепкой памяти — жирно, чтобы не забыть: Огурцов, товарищ того самого Устименки Владимира, который испортил ему столько крови. Ничего, Огурцов, мы еще встретимся…

И лицо Огурцова он вспомнил: веснушчатый, редкозубый, курносый.

Киновзвод снял Жовтяка еще раз при вступлении «в исполнение почетных и нелегких обязанностей». Свеженький приказ коменданта о назначении Жовтяка был положен на стол бухгалтера городского управления. Довольные служащие поздравляли друг друга с новым бургомистром и расходились по своим местам с веселыми улыбками. Потом появлялась процессия — доктор Кролле под руку с Геннадием Тарасовичем, просунувшийся между ними переводчик и сзади старший делопроизводитель — его выбрали потому, что он был одет лучше других, даже в галстуке. И хорошо улыбался.

— Шнелль! Шнелль! — опять заорал кинокомандир. — Шнелль!

Служащие поднялись как по команде. Жовтяк, согласно сценарию, поздравил их с добрым утром, с хорошей погодой и по-отечески пригласил к себе в кабинет мамашу того самого Мацкевича Георгия, которого только что «удачно прооперировал». Мать снимали сзади — ее изображала машинистка управления Сильвия Францевна Генике, выдающая себя за «немножко» немку. Жовтяк похлопал ее по плечу и сказал, что жизнь ребенка «вне опасности».

— Аллее! — заорал киноглавнокомандующий. — Энде!

Камеры перестали стрекотать, переводчик сказал Жовтяку, протягивая руку:

— Оверштольц!

— Как? — не понял Геннадий Тарасович.

— Сигареты! — пояснил переводчик. — Съемка кончилась. Верните сигареты…