Дорога в декабре (сборник) - Захар Прилепин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты – мой первый мужчина, – сказала Даша. – Если бы я знала, что у меня будешь ты, я бы ни разу никогда ни к кому не прикоснулась. Я тебе клянусь, Егор.
Я обнял ее. Я даже хотел заплакать, но не стал. Зачем плакать, если я ее люблю?
«А дневник она не выкинула, – подумал я, успокоившись. – Вчера она никуда не ходила, а сегодня ничего с собой не брала».
Через день мне выдался еще один вечер – Даша ушла. Я перетряс всю Дашину библиотеку, влез на антресоли, в платяные и кухонные шкафы, под ванную, даже в туалетный бачок заглянул – в том же месте мой дед прятал от сожительницы водку. Я надеялся, что там, в бутылку упрятанная, лежит рукопись. Но нет, не лежала. Нигде ее не было.
Прошло еще два дня, и за утренним чаем Даша спросила:
– Ты выкинул мусор?
– Да, еще вечером.
– Ничего не видел?
– Где?
– В ведре.
– Да я туда не заглядываю.
– Я дневники туда положила… Хотела сама вынести мусор и забыла. Вспомнила только сейчас и очень испугалась.
Надо ли говорить, что я допил чай и пошел то ли Тошу искать, который еще вечером не вернулся с улицы, то ли за пирожными для Даши.
У контейнера стояли два миролюбивых, уже знакомых мне бомжа.
– Пошли вон, – сказал я им и заглянул в железный бак, почти доверху наполненный мусором. Сверху тетрадей не было. Я извлек из мусора детскую, без колес, машинку и попробовал орудовать ею как лопаткой. Но машинкой копошиться было неудобно, и я обломил сук у дерева.
«Как же так! – чуть не плакал я, ничего не находя. – Мусорной машины вроде еще не было! Где же они? Может, бомжи взяли?»
Бомжи стояли неподалеку и равнодушно взирали на меня. Похоже, они даже разучились удивляться.
– Идите сюда! – сказал я своим скотским голосом спецназовца с многолетним и позорным стажем разгона нищего люда.
Бомжи послушно засеменили ко мне.
– Сумки раскройте!
В сумках лежали объедки, плафон от лампы, пластмассовая бутыль, стеклянная бутыль…
– Всё, идите!
Я порылся еще минут десять, совершенно не чувствуя брезгливости.
Наверное, мусорная машина все-таки приезжала.
Потом уже я спросил у Даши, где она прятала дневники до того, как выбросила.
– В коробке со старой швейной машинкой, – призналась Даша.
Я вспомнил, как я долго смотрел на эту деревянную коробку, обыскивая дом, постучал по ней пальцем и почему-то даже не подумал, что… И потом даже в столике нашел ключ от нее… И не открыл.
«Какой ужас, какая, Господи, жалость, что я теперь никогда-никогда не узнаю ту Дашу – ее мысли, то, что она думала, то, над чем я гадал так некрасиво и так долго», – терзался я.
В припадке тихого помешательства я поехал за город на дребезжащем трамвае – на городскую помойку, чтобы перерыть там все и в грудах склизкой дряни, почти закопавшись в отбросах и ошметках, найти искомое…
Помойка издавала целую симфонию запахов. У нескольких гигантских куч кормились сотни жадных, бессовестных птиц и десятки медленных нищих. Эти тоже не удивились моему приходу.
Наверное, нищие с легкостью принимают подобных себе. Хотя мало кто считает себя нищим.
Я долго и бессмысленно смотрел на завалы гнили и мусора, не сделав к ним и шага.
Всё это должно было как-то разрешиться…
Первое, почти радостное возбуждение скоро прошло. В городе слышна постоянная стрельба. Тем более странно и тошно от тишины в школе и вокруг нее. И еще от наступающей мутной и сырой темноты.
В «почивальне» стонет Кизя. У его кровати сидит Саня Скворец.
– Чем руку смазать?.. Бля, как горит. Чем, а? – спрашивает Андрюха Конь. Коричневый рубец ожога от схваченного за ствол пулемета на его левой руке вспух. – Чего там у нас в аптечке?
Он одной рукой вываливает на стол содержимое медицинского пакета. Раздраженно копошится в ворохе лекарств и шприцев. Отходит от стола, ничего не найдя. Лицо его рассечено в нескольких местах розовыми влажными бороздами. И веко вспухло, изуродованное. Он постоянно щурится от боли. И когда щурится, ему еще больнее.
Пацаны затравленно смотрят по сторонам, стараясь не зацепиться зрачками за мертвые руки, ледяные челюсти тех, кто…
Валя Чертков сидит в углу «почивальни», подальше от брата, будто обиделся на него. Единственный Валин глаз слезится, второго не видно.
Пришел Плохиш, спросил, нет ли у кого пожрать. Никто не ответил. Все раздражены и молчаливы. Плохиш постоял около Кизи и вышел.
Вспоминаю, что убил, кажется, убил, почти наверняка убил человека. Сдерживаю желание высунуться по пояс в бойницу и посмотреть вниз – быть может, он лежит там, на земле, смотрит на меня исковерканным одноглазым лицом.
Потерянный и оглушенный, бродит, принюхиваясь к кровавым лужам, Филя. Федя Старичков одной рукой вскрывает банку тушенки, жмурясь от боли в боку, кидает несколько ложек пахучей массы на пол – псу. Филя, щелкая зубами, съедает все в одно мгновение.
– Чего творишь? А сам что жрать будешь? – спрашивает Столяр.
– А что, мы зимовать тут собираемся? – отвечает Федя.
Сидящий на своей кровати Амалиев, с раздувшимися и растрескавшимися губами, которые он ежесекундно трогает пальцами, услышав разговор Столяра и Старичкова, настораживается. Но Столяр, ничего не ответив Старичкову, забирает у него банку и ставит ее в тумбочку дневального.
– Амалиев! – зовет он. – На место. Порядок организуй, что у тебя тут…
Анвар нехотя возвращается.
Злобно переживая приступы боли, тихо рыча, ходит взад-вперед Астахов.
– Надо отнести ребят, – говорит Столяр. – Егор, организуй!
Голос Столяра звучит неприятно громко среди общего вялого копошенья. Зову Саню Скворца.
– Дим, не поможешь? – прошу я Астахова, забыв о его ране, и, едва задав вопрос, чувствую, что сейчас он на всех основаниях обматерит меня. Но Астахов кивает. В руке у него, замечаю я, луковица, и он кусает ее.
Подходим к Степке – тихо, словно к спящему.
– Ну, чего смотрим? – спрашивает Астахов. – Взяли, понесли.
Дима засовывает луковицу в рот и хрустит ею, зло сжимая челюсти.
Беспрестанно глотаю слюну. Мы с Саней стараемся не смотреть на мертвого, поэтому идем нескладно, шарахаясь.
Астахов, который держит Степу за ноги, ругает нас:
– Что, кони пьяные?..
Степа уже начал коченеть, мы положили его в кладовке без окон, неподалеку от «почивальни». Степина голова приняла глиняный оттенок. Показалось, что она расколется, если ударится о пол.
Язва, которого понесли следом, еще мягкий. Держа его за руку, вернее, за рукав «комка», я неотрывно смотрю на прилипшую к его почерневшему лбу прядь паленых волос.
В коридоре встретили Андрюху Коня, он, не стесняясь, мочится на свою обожженную руку.
На улице раздались выстрелы, и сразу шум на первом этаже. Спешим вниз.
– Бля! – смеется неунывающий Плохиш, он быстро дышит, словно прибежал откуда-то. – Посмотри-ка на меня! – просит он Васю Лебедева. – Не убили, нет? Пулевых ранений не видно? Осколочных? Шрапнельных? Колото-резаных?
– За жратвой, что ли, бегал? – спрашиваю я, видя две банки консервов, которые Плохиш положил на пол. – Ну дурак.
– Заначка цела, наверное… – говорит Васе Плохиш. – Завалило просто. Надо доски разгрести.
«Они уверены, что их не убьют, – с удивлением понимаю я, – уверены, и все».
По лестнице спускается Столяр.
– Хасан, я вам устрою всем! Вы что, сдурели, ублюдки? Ты, бегун хренов! – орет он на Плохиша. – Еще раз выбежишь, я тебя сам пристрелю. Ты понял? Я тебе обещаю – сам!
Плохиш молча открывает консервы.
– Кильки хочешь? – спрашивает он у Столяра, протягивая банку.
Столяр пытается выбить ее, но замахивается слишком широко, и Плохиш легким движением уводит банку из-под удара, приговаривая:
– Не хочешь – как хочешь…
– Костя! – говорит Хасан Столяру. – Нам все понятно.
– Ты почему здесь? – никак не может остыть Столяр, обращаясь на этот раз ко мне.
– Стреляли, – говорю.
– Отделение где твое?
– Скворец – вот он, Фистов на чердаке, Монах контролирует сторону дороги… Какие сейчас отделения, Костя! Все перепутались.
– Ни хера не перепутались. Иди и обойди всех. Пусть автоматы почистят, гранаты возьмут в «почивальне». Расслабились? Думаете, что все?
– Чего со связью? – спрашивает Хасан у Столяра, отвлекая его гнев.
– Амалиев уронил рацию. Астахов ему вписал в лоб, и Анвар осыпался вместе с рацией. Накрылась она. А эти, – Столяр кивает на свою переносную, выставившую антенну рацию, – не берут. Надо подзарядить.
Идем с Саней по коридорам. От сухого воздуха в горле першит, тянет на кашель. После безустанного автоматного грохота собственные шаги кажутся далекими, тихими.
На чердаке застаем Кешу, он смотрит в прицел.
– Ну чего, много подстрелил? – говорю.
Кеша не отвечает.
– Скоро наши? – спрашивает он, помолчав.
– Не знаю, – отвечаю сухо.
В одной из комнат, где выставлены посты, сидит у стены Монах, полузакрыв глаза. Его напарник спит прямо на полу, лицом к стене – даже не вижу кто.