Они шли убивать. Истории женщин-террористок - Вера Николаевна Фигнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Высшие военные заведения, академии, как дающие лучшее образование, не могли в свою очередь не выделять некоторого количества офицеров, одушевленных общественными стремлениями, потребностью в свободе, и, действительно, они дали их в лице Рогачева, Похитонова, Буцевича и др.
Сношения членов Исполнительного комитета с Кронштадтом начались поздней осенью 1879 года и продолжались до весны 1880 года, когда моряки ушли в плавание. Первое знакомство с Сухановым произошло через его сестру Ольгу Евгеньевну, по мужу Зотову. Как ее, так и ее мужа Желябов знал по Крыму, а потом в Петербурге, где Ольга Евгеньевна была на курсах, он посещал ее, как и Перовская, тоже знакомая с Зотовым.
В воспоминаниях Э. А. Серебрякова[107] очень ярко описано впечатление, которое произвел Желябов на первой сходке, созванной на квартире Суханова в Кронштадте. Здесь в первый раз морские офицеры сошлись лицом к лицу с талантливым представителем революционной партии, о которой до тех пор знали лишь понаслышке. Определенность программы «Народной воли», красноречие и сила внутреннего убеждения оратора, импозантная наружность его очаровали слушателей, которые, по словам Серебрякова, на этот вечер превратились в горячих революционеров, хотя за час до этого, частью почти не думали о политике, а наутро, быть может, с ужасом вспоминали о том, что происходило накануне. Впечатление для многих было скоротечно. Это зависело от того, что приглашение на первую сходку было сделано без особого разбора, но для другой части присутствовавших, как и для самого Серебрякова, оно осталось неизгладимым.
Последующие собрания, в которых кроме Желябова участвовал Колодкевич, были не так многолюдны, но они углубляли влияние революционных идей «Народной воли» и теснее сплачивали тех, кто должен был войти в состав военной организации.
Суханов с самого начала в общем сочувствовал программе Исполнительного комитета, как ее развивал Желябов на собраниях, но был в то время еще не готов к тому, чтобы вступить в партию: он долго был противником политического террора, да и план военной организации не был тогда еще выработан Комитетом. Это было сделано только через год, осенью 1880 года, когда мы ближе сошлись с Сухановым и его товарищами и убедились, что вопрос о военной организации может перейти на практическую почву.
В сентябре 1880 года познакомилась и я с Ольгой Евгеньевной, милой и доброй женщиной, обожавшей брата до полного подчинения его авторитету; Николая Евгеньевича еще не было в Петербурге; он не вернулся из плавания, но сестра не переставая говорила о брате, очевидно, желая заочно сделать нас друзьями. И в самом деле, от Желябова, Перовской и Зотовой я наслушалась таких похвал ему, что с нетерпением ждала его возвращения. А когда он вернулся и я провела с ним первый вечер, то была очарована: такое естественное благородство и прямота были во всех его суждениях и взглядах. Такое же впечатление, единственное в своем роде, вынесла от знакомства с Сухановым и Марья Николаевна Ошанина, встретившаяся с ним впервые в феврале 1881 года, когда из Москвы Комитет вызвал ее на совещание. В самом деле, Суханов был человек, которого невозможно было не любить. Он принадлежал к числу тех, которых, чем больше узнаешь, тем больше любишь. Глубоко честный и бескорыстный, совершенно лишенный честолюбия, он был правдив и прямодушен до такой степени, что приходилось удивляться, как такая личность, чистая, как прозрачный хрусталь, могла сложиться среди окружающей лжи, обмана и лицемерия. Чувствительный и нежный в личных и семейных отношениях, он вносил энергию и страстность в дело общественное. Не растратив душевных сил в погоне за карьерой и личным счастьем, он в 30 лет отдался политической деятельности со всем пылом и увлечением юноши.
После первой памятной встречи мы стали видаться часто, и темой разговоров, разумеется, были общественные и революционные вопросы, те партийные интересы, которыми мы, народовольцы, только и жили. Хотелось эти вопросы и интересы сделать для Суханова такими же близкими и жгучими, какими они были для нас. Иметь такого товарища, стоять в общем деле рука в руку с ним казалось счастьем, его стоило завоевать. Желябов, Перовская и я стремились к этому и проводили много часов в убогой квартире Ольги Евгеньевны, куда Суханов приходил со своим товарищем и другом бароном Штромбергом. Штромберг был уже завоеван и определил свое отношение к партии раньше, чем Суханов. Желябов, знавший их по прошлогодним беседам в Кронштадте, с самого начала сказал мне: «Штромберг — человек готовый, внимание обрати на Суханова». Действительно, Суханов того времени был еще далеко не тем, каким наши другие товарищи увидали его в феврале и марте 1881 года. Но было уже видно, что недостает только искры, чтобы он вспыхнул, и в начале 1881 года можно было уже сказать, что Суханов умрет на эшафоте, что он создаст себе эшафот даже среди условий, когда правительство предпочло бы отсутствие громогласных казней. А когда погиб горячо любимый им Желябов, железная рука которого могла бы сдерживать его в должных пределах, возбужденное состояние его в ту тревожную для Комитета весну перешло все границы: после 1 марта он стал действовать с лихорадочной поспешностью и величайшей неосторожностью. Он работал за десятерых, желая извлечь из энтузиазма молодежи и настроения общества
