Часовщик - Родриго Кортес

— Не надо, — улыбнулся Исаак, — ничего уже не надо, Мади. Ты и так для меня много сделал.

— Но конституции фуэрос…

— Брось, Мади, — тихо рассмеялся Исаак. — Нет больше конституций фуэрос, прошло наше время, старик. Теперь их время наступило.

Мади проследил взглядом за широким жестом старого менялы и уперся взглядом в исполненных чувства своей правоты молодых монахов. И, было видно, понял.

А за два часа до аутодафе Исааку разрешили свидание с давшим на него показания сыном. Рядом с ним не стояли монахи, но Исаак чувствовал: каждое сказанное слово внимательно слушают.

— Прости, отец. Я признал, что ездил к сеньору Франсиско, я не подумал, что он связан с гугенотом доном Хуаном Хосе.

Исаак отмахнулся. Инквизиторы просто обманули его сына.

— Ты же сделал все, что должен? — спросил он, имея в виду доставку письма сеньору Франсиско.

— Да, — кивнул Иосиф.

— Он знает о том, что происходит?

— Конечно, — кивнул сын. — Такое сейчас по всей стране.

— И что он сказал?

Иосиф опустил голову, а Исаак замер. Покровитель города был обязан старому еврею многим, очень многим. Более того, он уже с прошлого урожая должен был вернуть все деньги по военному займу. Чтобы подкупить охранников и бежать, хватало и десятой части этого долга, а чтобы выйти из Трибунала чистым, достаточно было заплатить Комиссару пятую долю. Но для этого недоставало одного — возврата долга.

— Грандам нравится, что евреев убивают, — неожиданно прямо ответил Иосиф. — Они не хотят возвращать свои долги по займам — по всему Арагону. И наш сеньор Франсиско не исключение.

Исаак обомлел. Он бы не удивился, если бы гранд струсил. Он бы не стал его винить, если бы сеньор Франсиско не нашел времени — война есть война. Но пожадничать?! Этого можно было ожидать от подмастерья, и старик никогда бы не подумал, что Сиснерос окажется настолько глуп.

— Боже… какой дурак!

И тут же вынес вердикт:

— Уезжай отсюда, Иосиф. Не жди конца.

— Но куда… — начал сын.

— В Амстердам, в Лондон, в Беарн — куда угодно! Главное, подальше отсюда. И немедленно.

Никогда ранее Бруно не делал столько бесполезной работы. Квалификаторы Инквизиции относили в разряд еретических книг все, что он описывал — до последнего тома, и это лишило их в глазах Бруно остатков уважения. Так что всего через месяц работы приемщиком он охотно уступил еврею-медику и за четыреста старых мараведи согласился не вносить в реестр несколько особенно ценных справочников на арабском и греческом. А еще через неделю — уже за две тысячи мараведи — «не заметил» нескольких учеников еврейской школы, спешно спасающих уже упакованную в ящики библиотеку от внезапного налета приемщика и писаря Инквизиции.

— Держи, — словно богатый сеньор, сунул он тяжеленный кошель с пятьюстами мараведи писарю.

— Спасибо, сеньор Баена… — выдохнул потрясенный такой щедростью писарь, — вы во всем Трибунале один — человек…

Бруно улыбнулся; он все лучше и лучше понимал суть Инквизиции, а в какой-то момент осознал, что и Трибунал, и Церковь, да и сама жизнь напоминает его клепсидру, построенную для сеньора Сиснероса.

Олаф и представления не имел, как это все строить, а потому расчеты взял на себя Бруно. Однако вся горькая правда была в том, что, когда он выбил затвор и подумал, что только что превзошел отца, ничего не произошло — вообще ничего! Клепсидра не работала.

Бруно поморщился. Их спасло тогда только то, что сеньор Франсиско был в отъезде; он как раз объезжал свою «римскую колесницу», в которую запряг восьмерку «римских рабов».

— Он с нас кожу с живых снимет… — словно заклинившая шестерня, все повторял и повторял Олаф.

— Знаю, — через раз отзывался Бруно, а потом сгреб все чертежи и расчеты и принялся за работу.

С бумагами в руках он обошел каждый узел титанического сооружения, но ошибки не обнаружил. Вода послушно выкачивалась из реки, поднималась и шла по акведукам, набиралась в огромную цистерну на самом верху башни, лилась на главное колесо, но вот колесо не вращалось. Оно явно было слишком тяжелым.

И тогда Бруно подумал об обычных курантах. Сила опускающегося в башню груза давила только на крайнюю шестерню, а уже затем — от шестерни к шестерне — добиралась до стрелки.

Бруно прорисовал новый чертеж, и в считанные часы плотники соорудили целый каскад колес, а эта махина тронулась и пошла.

«Каскад… — думал Бруно, исподволь наблюдая, как ученики еврейской школы бегом грузят ящики с фолиантами на телегу. — Жизнь — это каскад…»

Он хорошо представлял себе, насколько тяжелой конструкцией является такая огромная страна, как Арагон. Даже чтобы чуть-чуть ускорить ее неслышное тиканье, требовались невероятные усилия, но невидимый Часовщик знал, что такое каскад… и начал сдвигать Арагон поэтапно — с самой обычной монеты. Той самой, из-за которой Бруно чуть не залили в глотку свинец.

Лишь теперь Бруно осознал, сколько движущей силы скопил Часовщик, облегчив все мараведи по всей стране всего на треть. Лишь теперь стало ясно, сколь грамотно он поступил, убрав главный регулятор размеренного движения монеты — еврейские обменные конторы и вставив свой — орденский. Потому что лишь тогда Часовщик сумел собрать все золото страны в одних руках.

Да, кое у кого возникли сомнения, туда ли их ведут, и люди кинулись проверять церковные «чертежи». Но Часовщик и здесь не оплошал, и все первоначальные книги — греческие, арабские и еврейские — пошли в костер. Вместе с теми, кто слишком хорошо запомнил их содержание.

А потом он заменил золото медью, и невидимые куранты Арагона встали, и это было правильно, потому что, прежде чем что-то менять в механизме, часы просто необходимо остановить.

Это было похоже… Бруно на секунду задумался и вдруг вспомнил увиденный им в Сарагосе механический кукольный театр внутри курантов. Теперь этот «театр», по сути, паразит на теле часов, претендовал на то, чтобы заменить собой даже сами куранты. Уже теперь монастыри почти поглотили производство самых важных вещей, а некогда самоуверенные мастера вымаливали заказы у Церкви.

А люди только и делали, что смотрели на броские «куклы» суровых, но справедливых комиссаров и приемщиков, плохих евреев и морисков, мудрых короля и королевы, почти божественного Папы Римского, и никто не понимал, что это все — лишенный всякой практической пользы театр. Что его блеск и мишура служат лишь одному — отвлечь от созерцания всегда правдивых часов самой жизни.

— Если так пойдет, однажды вместо точного времени люди будут видеть один лишь театр, — вслух подумал он.

— Что вы говорите? — заискивающе переспросил писарь.