Крушение империи - Михаил Козаков

Неужели же и здесь, в его кабинете, такой же едкий запах?.. Ведь должна же быть, — обязательно должна быть, — какая-то разница между ним и всеми здесь работающими?! И, убедившись сразу же, что и в кабинете тот же запах, ка ой и во всей конторе, Татьяна Аристарховна горько улыбнулась:

— Какая неприятная и грязная должна быть тут работа! Неужели нельзя, избавиться от… этого воздуха?

— Никак! — отвечал Георгий Павлович. — Пойдем на самый завод, не то еще придется обонять.

— Но, может быть, лучше — закрыть здесь окна? (Она уже пыталась проявить навыки своей обычной домашней распорядительности.)

— Закупорим — совсем душно станет. Садись, пожалуйста. Сейчас я распоряжусь принести тебе халат: не запачкаться бы на заводе, — и он позвал одного из служащих, и отдал ему соответствующее распоряжение. — Иван Митрофанович, — обратился он к молчаливо стоящему Теплухину, — сегодня новостей никаких?

— Нет, ничего особенного на заводе.

Между ними завязался короткий, малозначащий деловой разговор.

Татьяна Аристарховна не садилась: ей представилось почему-то, что если здесь такой тяжелый, неприятный воздух, то, вероятно, и на кожаном диванчике и на стульях должно быть пыльно и грязно. Проходя мимо диванчика, она, оступившись (подогнул высокий каблук туфли), наткнулась ногой на угол его и тотчас же озабоченно посмотрела на подол своего платья: не запылилось ли оно… Это была излишняя предосторожность, — в карабаевском кабинете всегда было чисто.

— В нашем распоряжении сорок минут, — сказал Георгий Павлович, передавая ей принесенный чистенький халат. — Пойдем, Таня, — успеешь кое-что посмотреть. Иван Митрофанович, а где Бриних?

— Леопольд Карлович на заводе, он встретит вас там.

Теплухин помог Татьяне Аристарховне надеть халат и вместе с Карабаевым вышел в заводской двор. Они направились к ближайшей постройке.

Татьяна Аристарховна знала, что чех Бриних — заводский мастер, крупный знаток своего дела, которым Георгий Павлович очень дорожит, считая его своей правой рукой в производстве. Значит, и она, жена Георгия Павловича, должна быть соответствующим образом внимательна к чеху, должна быть приветлива. Она подумала поэтому о том, что при встрече надо будет подать мастеру руку, но тотчас же вспомнила, что у него, вероятно, руки не первой чистоты, так как «возится где-то там», — и чуть брезгливо поморщилась.

Если уж пришлось приехать сюда, но лучше бы сидеть у Софьи, а так — и то и другое придется сделать… Она недолюбливала Софьи Даниловны, но, дорожа родством с таким известным человеком, как депутат Карабаев, всячески скрывала свое чувство.

Она посмотрела на рядом шагавшего Теплухина и вдруг подумала о нем так, как раньше не приходилось думать.

И чех Бриних, и служащие в конторе, и вот эти встречающиеся на пути рабочие, и муж — властелин на заводе, присутствие всех их здесь не вызывало и не могло вызывать никакого удивления. Мужу все здесь принадлежит, все служит; все эти люди живут, приходят сюда, работают, как делали и раньше и как будут делать и впредь, потому что это — их место в жизни и другого они не искали и не ищут. Но как удивительно, что среди них оказался теперь вот этот человек — Теплухин!

Татьяна Аристарховна знала, как и все в городе, его тюремное прошлое, его испытания на каторге. Жизнь Теплухина никак не походила на жизнь всех остальных и тем самым выделяла его среди окружающих.

В первый раз увидев его по возвращении из Сибири, она с любопытством смотрела на Ивана Митрофановича, с большим интересом слушала его необычные рассказы, и рассказанное так не походило на все знакомое ей из жизни окружающих и ее собственной.

Его биография никак не давала основания предполагать, что он очутится здесь, на заводе Карабаева. Иван Теплухин исправно нес обязанности старшего конторщика-корреспондента. Он был уравнен со всеми в глазах Татьяны Аристарховны, он потерял свои отличительные черты, свою особую «окраску», — он стал безразличен Татьяне Аристарховне, как и все служащие ее мужа.

…У корпуса, где происходило золение, их встретил мастер Бриних. Он учтиво поздоровался с Карабаевым, дольше обычного, но все же мельком задержал свой взгляд на Татьяне Аристарховне и повел их в отделение. Пожимать ему руку не пришлось, потому что руки его были в кожаных черных перчатках, которых при встрече не снял.

Чех понимал, что его обязанность сейчас — давать пояснения почтенной «madame», и он, идя впереди, вдоль стоны, говорил размеренно и монотонно, с акцентом, а Ивану Митрофановичу казалось, что, должно быть, сухонькому старику Бриниху скучно это делать, что он сам не слушает своих слов, но отказаться от своих обязанностей не может.

— Мы практикуем, madame, круговую золку. У нас много ям с известью. Отработанный раствор из последней ямы спускается вон, и в этот яма разводится свежий раствор. Теперь в этот самый яма перекладывается кожи из предыдущей, где были, madame, кожи самой старой загрузки. Затем из предыдущей и предпоследней яма, и пошел так дальш. В яме номер первый бывает самый старый раствор, и в ней закладываются самый свежий шкура. Когда шкура объехала все ямы, ее вынимают — готово, madame. Эпидермис и шерсть легко отделяются от кожи. Легко, очень легко делается это. Ну, какой пример… ну, пример? Вроде как отделяется кожа со свежей жареный окорок…

Окорок Татьяна Аристарховна без труда представила себе, но всего остального, о чем говорил аккуратный мастер, она не понимала, да и не старалась вникнуть в его пояснения.

Она осторожно шла за Бринихом по узкому дощатому настилу, стараясь не запачкать туфель о какие-то отбросы, валявшиеся на пути. Когда Бриних останавливался у какой-либо ямы, останавливались и все, и тогда Татьяна Аристарховна, не заботясь на минуту о туфлях, подымала голову и оглядывала зольник.

Как мало интересен был ей этот осмотр завода, как неприятны зловонные грязные ямы, наполненные вымачивающимися в извести шкурами, как безразличны все эти рабочие, приумолкшие при появлении Карабаева, и как досадует она, что приходится слушать объяснения исполнительного и неторопливого чеха… Татьяна Аристарховна смотрела вокруг пустым, рассеянным взглядом.

Они подошли к промывальному барабану. Он вертелся с относительно большой скоростью, шумя и отбрасывая от себя прохладные волны короткого ветра. Татьяна Аристарховна старалась держаться подальше от барабана: она инстинктивно боялась его движения, которое, того и гляди, причинит какое-нибудь увечье. Но в то же время он заинтересовал ее — к удовольствию Карабаева, которого первоначальное безразличие жены несколько коробило.

— Здесь, Таня, промывается кожа, — почти выкрикивал он, чтобы заглушить шум. — Барабан полый, с перегородками внутри. В нем вода и кожи, — понимаешь? Быстрая и сильная встряска — и вся соль извлекается из кожи. Раньше двое рабочих вертели, и скорость не та была, а теперь, смотри, — машина! Один человек за двумя барабанами следит: только и дела!

— Голова тут может закружиться, — слабо улыбнулась она.

— Пустяки, барыня! — не утерпел надсмотрщик-рабочий и хитро подмигнул остальным. — Вот кабы в самый барабан кому сесть — тогда другое дело! Верно: закружить вполне может…

И глаз его, чуть-чуть тронутый бельмом, перебежал вдруг на Карабаева и украдкой нацелился на него: «Черт его знает, может, хозяин еще рассердится за вмешательство в их разговор?!»

Но Георгий Павлович не выказал признаков недовольства.

Когда они прошли в дубильный корпус, оборудование его показалось Татьяне Аристарховне уже знакомым, так как во всю длину отделения растянулись такие же ямы, как и в зольнике.

Ямы издалека были похожи на открытые, незасыпанные могилы. Между ними были узкие проходы, по которым, ловко уступая дорогу друг другу, шныряли рабочее. На стенах висели длинные крюки: ими опускали и вынимали из ям дубильные кожи. Вдоль ям стояли — в половину среднего человеческого роста — наполненные какой-то мутной жидкостью насосы.

В дубильном отделении рабочих было гораздо больше, чем в зольнике, и Татьяна Аристарховна почувствовала на себе множество любопытствующих, но почему-то угрюмых и настороженных взглядов.

Зловоние душило ее. Вынув из сумочки надушенный батистовый платочек, Татьяна Аристарховна поминутно подносила его к носу.

— Ишь ты, без духов и минуты не может, — негромко сказал костлявый Вдовиченко, работавший у ямы рядом с Николаем Токарёвым.

— Надышалась бы нашими «духами» — хоть неделю, — буркнул Токарев. — А мы всю жизнь так.

Слова их до Татьяны Аристарховны не долетели. Внимательно, как «способная ученица», она вслушивалась в слова мужа.

— Волокна кожи жадно поглощают танин, соединяются с ним — в этом, Таня, и состоит дубление, — рассказывал Георгий Павлович. — От соединения волокон с этим желтовато-серым порошком — танином — свойства их изменяются.