За горами – горы. История врача, который лечит весь мир - Трейси Киддер

Ночью в отеле он встал в туалет, не включив свет, чтобы не разбудить меня, и в темноте сильно ударился большим пальцем ноги о чемодан. Когда в четыре утра мы встали, палец переливался багрово-синим. Фармер диагностировал трещину, но по терминалу ковылял без единой жалобы – на плече сумка с ноутбуком, в одной руке ИО бумажника (пластиковый пакет), в другой чемодан. Одежды в чемодане лежал самый минимум, всего три рубашки на две недели, зато он был битком набит слайдами для лекций и подарками для кубинской принимающей стороны. “Думаете, мне нравится носить одну и ту же рубашку пять дней подряд?” – как-то спросил он меня. По-моему, иногда ему это и впрямь нравилось. А иногда он как будто намекал, что, если бы мир не находился в столь ужасном состоянии, а власть имущие добросовестно выполняли свою работу, ему не приходилось бы терпеть такие неудобства. Но вообще-то нытье ему не было свойственно. Он говорил, что сделать выбор между, например, лишней рубашкой и лекарствами очень легко. “Главное, – поведал он, – почаще мыться и менять нижнее белье”. Со временем я узнал, что у него в запасе полно подобных хитростей. “Правило путешественника номер тысяча семьдесят четыре: если не успеваешь поесть, а в самолете не кормят, пакетик арахиса и коктейль “Кровавая Мэри” подарят тебе шестьсот калорий”. В то утро я нес подарки, не поместившиеся в его багаж. Фармер горячо меня благодарил. Кажется, он чувствовал себя обязанным покупать подарки, пока их не наберется больше, чем можно спокойно нести. Только тогда он понимал: все, хватит.

Я завел со своим хромающим спутником разговор о его бессонных ночах, сточасовых рабочих неделях, непрерывных путешествиях. Он ответил:

– Проблема в том, что, если я сбавлю темп, умрет кто-то, кого можно спасти. Звучит, как будто у меня мания величия. Раньше я бы вам такого не сказал, но теперь вы побывали в Гаити и знаете, что это чистейшая правда. – И серьезно добавил: – Но мне действительно надо еще поработать над своей физической формой. Я отжимался утром.

Он и правда сделал серию отжиманий – от двух стульев, спиной вниз, чтобы не задействовать пострадавший палец.

Впереди показалась стойка регистрации на чартерный рейс в Гавану, легко опознаваемая по нагромождениям багажа, коробкам с радиоприемниками и бытовой техникой, мешкам, набитым всякой всячиной вроде одноразовых подгузников. Сходный пейзаж окружал и стойки, обслуживающие рейсы в Гаити, но там горы багажа были выше, а чемоданы интенсивнее дышали на ладан. Об экономике государства можно многое сказать, глядя, какие вещи люди увозят туда из США, этого мирового торгового центра для бедных стран. Для Фармера, насколько я понял, зрелище было до того обыденное, что даже не заслуживало комментариев. Уже почти восемнадцать лет он выполнял для гаитян так называемые commission, что переводится с креольского как “я вам дам кое-что с собой в самолет”.

“Это неотъемлемая часть жизни Пола, – объяснил мне Джим Ким. – У меня дядюшка живет в Покипси, можете отвезти ему это манго? Или: можете купить мне часы в Штатах? А можете купить мне радио и отвезти этот кусок хлеба моей тетке в Бруклин? А Пол всегда отвечает: ну конечно”.

Зарегистрировавшись на рейс, мы сели за столик в аэропортовом ресторане, и Фармер снова принялся за благодарственные письма. Он улыбался – по-моему, ему очень хотелось на Кубу. Потому что он сказал:

– Перерыв: никаких умирающих детей.

Глава 21

Когда самолет пошел на снижение над Гаваной, Фармер намертво прилип к иллюминатору, восклицая:

– Поглядите! Всего девяносто миль от Гаити – и вот! Деревья! Урожаи! Все такое зеленое. И это в разгар сухого сезона! Такая же экосистема, как в Гаити, – и вот!

Кубинский врач, руководивший конференцией по СПИДу, старый друг Фармера по имени Хорхе Перес прислал за ним машину. Первый политический плакат на Кубе я увидел уже по дороге в Гавану. Увеличенный до гигантских размеров знаменитый портрет Че Гевары в берете напомнил мне: американец, за что-либо похваливший Кубу при режиме Кастро, до сих пор рискует заработать репутацию приспешника коммунистов. Я знал, что Фармер любит Кубу, но полагал, что любит он ее не из идеологических соображений, а за медицинскую статистику, подтвержденную ВОЗ и вообще считающуюся одной из самых точных в мире.

Конечно, на здоровье населения помимо медицины влияет множество факторов: питание и транспортная система, уровень преступности и жилищные условия, борьба с вредителями и гигиена. На Кубе средняя продолжительность жизни была примерно как в Америке. После революции кубинцы взяли под надежный контроль те болезни, что все еще бушевали в Гаити, всего в девяноста милях отсюда, такие как лихорадка денге, брюшной тиф, туберкулез и СПИД. Позже, сопровождая доктора Переса в обходе его больницы – государственной инфекционной больницы, мы зашли в палату, где лежал больной малярией, и Перес сообщил нам, что его молодые коллеги поначалу ошиблись с диагнозом, так как никогда прежде с малярией не сталкивались. А Фармер в течение восемнадцати лет то и дело склонялся над койками гаитянских крестьян, терзаемых жесточайшими приступами церебральной малярии, – стариков, мужчин, женщин и детей, которых привозили на осликах практически со смертного одра.

“На мой взгляд, кубинская медицина бесспорно заслуживает восхищения”, – говорил Фармер. Куба – бедная страна, и виной тому – как минимум отчасти – длительное эмбарго со стороны Соединенных Штатов. Тем не менее, когда с распадом Советского Союза Куба одновременно лишилась покровителя и основного партнера по внешней торговле, правительство прислушалось к предупреждениям эпидемиологов и увеличило бюджет здравоохранения. По американским меркам оборудование у кубинских врачей никуда не годилось, а платили им даже и по кубинским меркам очень мало, однако квалификация у них в целом была высокая. К тому же на душу населения здесь приходилось больше врачей, чем в любой другой стране мира, – показатели США Куба превосходила более чем вдвое. Складывалось впечатление, что медицинские услуги и процедуры вроде операции на открытом сердце доступны всем гражданам без исключения. Согласно статистике ВОЗ, Куба действительно являлась мировым лидером в плане равномерного распределения медицинских услуг. Более того, кубинцы, похоже, отказались от своих грандиозных планов изменить мир путем экспорта войск. Вместо этого они теперь посылали врачей в десятки беднейших стран мира. На данный момент в Гаити бесплатно работали около пятисот кубинских врачей – не слишком эффективно, поскольку им опять же не хватало оборудования, однако уже сам факт очень много значил для Фармера.

Однажды у него завязался спор о Кубе с друзьями из числа гарвардской профессуры. Они утверждали, что скандинавские страны подают наилучший пример, как обеспечить превосходное медицинское обслуживание наравне с гражданскими свободами. Фармер возразил: вы говорите об управлении богатством, а я – об управлении бедностью. Гаити – образец плохого управления, Куба – хорошего.

Фармер изучал мировые идеологии. Марксистский анализ, которым пользовалась и теология освобождения, он считал безупречно точным. Как можно заявлять, что в обществе не существует классовой борьбы или что страдание не является “порождением социума”, особенно теперь, когда человечество обзавелось огромным набором инструментов для облегчения страданий? Изобличать пороки капиталистического мира ему было важнее, чем разбирать недостатки социализма. “Всем нам следовало бы критиковать избыток благ у сильных мира сего, ибо доказать, что этот избыток ущемляет бедных и лишенных защиты, проще простого”. Но еще много лет назад он пришел к выводу: те человеческие страдания, что он наблюдает в Гаити, ставят такие вопросы, на которые марксизм ответа не дает. Читая труды марксистов, он сердился: “В марксистской литературе мне не нравится то же, что и в любых академических упражнениях, а ведь сегодня марксизм именно в это и превратился, не так ли? В целом: высокомерие, мелочные внутренние дрязги, нечестность, стремление к личному возвышению, ортодоксальность. Не выношу ортодоксальности, и готов спорить, что она послужила одной из причин, по которым в бывшем Советском Союзе не процветала наука”.

Он вообще не доверял ни одной идеологии, даже в собственной пусть чуть-чуть, но сомневался. “В конце концов, это всего лишь логия, – писал он мне о теологии освобождения. – А всякая логия в каком-то месте да подведет нас. И подозреваю, место это совсем недалеко от тех краев, где влачат свое опасное существование гаитянские бедняки”. И где же она может нас подвести? Он ответил: “Доведем эту логию до логического заключения: чтобы обрести Господа, надо бороться с несправедливостью. Но если расклад так откровенно не в пользу бедных – мачете против автоматов, ослики против танков, камни против ракет или даже брюшной тиф против рака, – станет ли ответственный, мудрый человек толкать их на заявление о своих правах? Что получается, когда обездоленные в Гватемале, Сальвадоре, Гаити, да где угодно, перечитав Евангелие, набираются мужества отстаивать свое, требовать назад отнятое, просить всего-то достойной бедности вместо убогой нищеты, которую мы здесь, в Гаити, видим каждый день? Мы знаем ответ на этот вопрос, мы же откапывали их тела в Гватемале”.