Факультет патологии - Александр Минчин

С утра мы сидели с Юстиновым в бане, это было единственное патрицианское удовольствие, которое можно было получить в Москве в наши времена, оставшееся…

Мы сидели в бане, и он мне изливался в день своего рождения:

– Сначала, Саш, я фарцевал сертификатами, – (Ленкиными, добавил я про себя), – потом иконами. Какие у меня доски были, таких в музеях не было, бабки я на них делал классные, – куда только за иконами ни ездил. Потом это опасно стало, и я перестал, много шума вокруг поднялось, и следить сильно стали. Потом занялся часами, «Seiko», «Orient», «Omega», сколько их через мои руки прошло, сказать тебе не могу, тысяча, наверно.

– Откуда ж ты такой талантливый мальчик взялся? – говорю я, отпивая пиво из бутылки.

– Эх, голубь, если я тебе скажу, какими делами до этого ворочал, – не поверишь, тысячи в карманы шли! Сейчас это так, жить надо. Ты знаешь, сколько я на одну Ирку трачу, да на ее шмотки, не представляешь даже! На одно такси в день целковый-двадцатник уходит, это обязательно, два года в метро не садился! Ладно, пошли париться, все равно всего тебе не расскажу, не могу. – И мы идем париться.

За пиво плачу я, у меня какая-то патология была, если он это делать собирался.

Все уже поддатые, и Машка орет Юстинову:

– Юстинов, пошли е…ся, Ирка, ты не возражаешь?

Юстинов пьяно улыбается, он уже поднабрался. Я тоже не особо трезв.

Никита привел новую девочку, Надя называется, она манекенщица. Только у нее одна прекрасная особенность – большая грудь, отличающая ее от других манекенок. Это мое слабое место. И мы смотрим друг на друга. А что еще остается! Хотя я и не ловец чужих счастий. Впрочем… Никита нажрался уже полностью и остается спать до следующего утра.

Я смотрю на великолепный стол, накрытый Иркой, как всегда, папа ее в министерском буфете специальный заказ делал. Юстинов поначалу и слышать об Иркиных родителях не мог, только и говорил, что «г…о и идиоты», и Ирку такую же вырастили. А после того как ее отец оставил им квартиру, зауважал, только и слышно теперь: мой тесть, мой тесть. Поразительны перемены человеческие.

Боб смотрит на меня и выражает мысль:

– Сашка, давай поговорим. – Этого человека напоить практически невозможно, а сжирает он все тоннами. Легко.

– О чем? – спрашиваю я.

– А ни о чем, – он улыбается, – просто так ПОПИЗ…М. Ты чего подарил Юстинову на день рождения? Я ни хера. И так родится.

На день рождения Юстинову я подарил десять пачек «Овулена», и он был счастлив до… сказал, что это лучший подарок.

Машка подсаживается ко мне и начинает приставать, чтобы я ей тоже достал «Овулен», ей Ирка рассказала. Я говорю, что «доставалка» не работает.

Появляются Сашка Литницкий и Оленька Даличева, у нее только закончились занятия.

– А где Никита? – первый вопрос, который задает Сашка.

– Я тебя уже не интересую, – говорит Юстинов, они поздравляются и целуются. А Оленька преподносит Юстинову запонки, которые он не наденет никогда.

Никита лежит во второй комнате на диване. Юстинов представляет Саше:

– А это новая девочка Никиты, Надя. Сашка, в костюме, вежливо здоровается.

Оленька кивает своей очаровательной головкой, классная девочка, пожалуй, во всей Москве вряд ли вторая такая найдется, что-то в ней есть особенное, можешь довообразить о ней, позади нее, – но она загадочна. И стройна и изящна до одурения.

– Андрюш, ну ты скажешь тоже, какая новая, у него никогда не было девочек, она единственная, – поправляет Ирка.

Все смеются, она только потом понимает, что сказала. Вечная актриса.

Саша и Оленька быстро «догоняют» нас, и, когда Сашка теплеет, мы садимся с ним в стороне и треплемся о политике Ближнего Востока. О шестиконечных товарищах.

А потом переключаемся на книги Андре Жида, которого и он и я читали. И у нас до сих пор запрещенного. Ирка, подвыпившая, разговаривает с Оленькой, она гордостью и счастьем почитала к Оленьке прикоснуться, – такая она чистая, невинная, говорила Ирка и, как всегда, переигрывала: и я такая была, пока Юстинов меня не испохабил.

– Саш, а как ты в Москве очутился? – говорит он. – Тебя вроде не было на первом курсе у Юстинова.

– Я перевелся, а потом родители переехали, чтобы я, скатившись уже на дно, там не остался.

– А где они живут? Я говорю.

– Поспешил твой батя, я слышал, он классный уролог, мой товарищ у него лечился: хроника простатита была запущенная, – за два месяца вылечил.

– Он не плохой уролог, – скромничаю я. – Боялся ждать дольше, думал, что вообще въезд в Москву и по этой статье закроют.

– А я сейчас недалеко от тебя живу, на Кутузовском, квартиру снимаю с Оленькой. Надо нам как-нибудь встретиться, потолковать.

Мне это приятно слышать от него. Сашу я почему-то заочно уважаю, не зная. Что-то в нем есть.

– Конечно, Саш, в любое время. Я всегда свободен, ты ж знаешь, какие все ученики. – Мы обмениваемся телефонами.

Вокруг кто-то чокается, что-то пьют и едят. Мы наливаем себе водки: юстиновский день рождения заканчивается мирно, Ирка никаких истерик в этот вечер не устраивает. Она менялась – и от этих изменений Юстинову кое-что предстояло.

Сегодня у меня встреча с Верой Кузминичной, которая принимала у нас литературу народов СССР. Она чудесная добрая женщина и хочет создать литературный кружок. И чтобы всю организаторскую часть я взял на себя, ей нравятся мои литературные познания. Мы сидим у нее на кафедре и решаем, как он будет называться.

– Саша, а как тебе «Современная советская литература»?

– Не очень, Вера Кузминична, если честно. Советская как-то звучит ограниченно, да и ее вообще как таковой нет, есть просто литература, а к этому слову она не имеет никакого отношения. И это значит, что прекрасное начало века мы не сможем включить – от Андреева до Гумилева.

Она умная женщина и все понимает, с ней можно быть откровенным.

– Но Гумилева мы в любом случае включать не можем…

– Почему? Это же был энциклопедически образованный человек, свет и цвет, лидер такого умнейшего течения, как акмеизм. Если так говорить, то Ахматова вообще из-под него вышла, хотя и донимала его, как могла.

– Все это так, но ты знаешь не хуже меня, почему его нельзя. Неизвестно еще, разрешат ли саму Ахматову, хотя она и дожила до нашего времени, пережив другое…

– Хорошо, – говорю я, – тогда давайте подумаем, кого можно.

– Тебе еще придется утверждать их потом, без разрешения нельзя.

– Кого, какого разрешения??

– Декана, он будет давать согласие.

– Вера Кузминична, вы же знаете, затащить кого-то в кружок или литературное общество, да еще в нашем институте – невозможно, потому я и предлагаю список составить, писателей и поэтов, о ком будет речь идти на заседаниях. Чтобы завлечь, заинтересовать, и выбрать надо поинтересней, похлеще, я бы сказал.

– Вот этого я и боюсь, чтобы ты не перехлестнул. Поэтому я согласна составить список, чтобы привлечь людей, но нужно будет разрешение. Чтобы нам потом не попало.

Вот жизнь, и это начало последней четверти XX века.

Мы составляем список. Она диктует, я пишу: Есенин, Маяковский, Горький, Пришвин, Паустовский, Бабель, Олеша, Заболоцкий, Федин, Эренбург, Ильф и Петров, Зощенко (под вопросом), Вс. Иванов (без вопроса).

Я потихоньку вставляю, добавляя: Цветаева, Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Игорь Северянин (мой любимый поэт), Хлебников, Андреев.

– Ох и попадем мы с этим, Саша. Я понимаю, что тебе хочется, но это же все нельзя.

– Попробуем, Вера Кузминична, это ж для привлекания, никто не говорит, что по ним будут доклады делать. Вдруг получится?

– Куприн, А. Толстой, – перечисляет она, – А. Грин, Блок, Бунин, – (Господи, сколько прекрасного в нашей литературе, думаю я), – можно Булгакова… – она запинается.

– Конечно, обязательно, – подбадриваю ее я.

– Кого еще?

– Ремизова, Пильняка, Замятина…

– Да что ты, Саш, – тут уж она ужасается, – нас из института с тобой исключат.

– Ну хорошо, – соглашаюсь я. – Платонова можно?

– Это да.

– Сологуба, Бальмонта, Фофанова?

– Это еще куда ни шло, и то с Сологубом непонятно. По крайней мере, его прозу точно нельзя.

Два часа мы составляем список, потом добавляем: Гаршина, Вересаева, Шишкова, Чуковского, Маршака.

И подходим к нашим временам.

– Ну, по современникам, Саш, ты сам выбирай, ты советской литературой начитан больше, чем я, – меня она вообще мало интересует.

И не удивительно. Я начинаю:

– Трифонова, Аксенова, Максимова, Владимова, Мартынова, В. Быкова, Слуцкиса, Можаева, Окуджаву, Астафьева, Гранина, из поэтов: Межирова, Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулину, Самойлова, Винокурова, Асадова. Из совсем современных писателей: Битова, Войновича, Богомолова и Шукшина.

Тогда высоко взошла звезда Шукшина, да быстро она упала. Помогли, подтолкнули. И вдруг мне приходит на ум название.

– Вера Кузминична, а что, если мы назовем «Литература XX века»?