Глядя на море - Франсуаза Бурден

— Нет, не надо. Это — правда, и ты знаешь это так же хорошо, как и я. Не думай, я не собираюсь тебя обвинять, а просто спрашиваю, почему? Мне важно это знать.

— Мать любит всех своих детей, Матье. Но не всех одинаково. Ты был не очень-то приятным ребенком, признайся, постарайся вспомнить.

— Не очень приятным?

— Да. Ты был скрытным, всегда держался особняком.

— А каким еще я мог быть? Братья даже не смотрели в мою сторону, ты, кстати, тоже. Если бы мне пришлось что-то вспомнить из детства, я бы хотел вспомнить какую-нибудь ласку, момент нежности между нами, но такого в моем детстве совсем не было.

— Послушай, Матье! Представь, мне пришлось одной воспитывать четверых мальчишек!

— Но у тебя хватало времени на остальных моих братьев!

— Они все были намного старше тебя, с ними мне приходилось улаживать множество более серьезных проблем, чем возня с недовольным малышом!

— Я просил тебя быть откровенной, мама. Если ты не хотела четвертого сына, зачем тогда вы меня зачали?

— Надеялась, что будет девчонка! — вдруг воскликнула она с поразительной искренностью. — Всю супружескую жизнь я мечтала о дочери. Ты был моей последней попыткой, последней надеждой. Твой отец, кстати, считал, что с нас довольно и тех троих мальчишек, что у нас уже есть, однако на этот раз заупрямилась я. Верила, что будет дочь, и была несгибаема, как сталь.

— Итак, ты была разочарована?

— Само собой. Но, я хочу сказать, как только…

Она прервалась, покачала головой, поправила слуховой аппарат.

— …Как только разочарование прошло, — подхватил он, — ты могла бы перестать меня игнорировать.

— Не понимаю, к чему этот разговор? Ты ведешь речь о событиях сорокашестилетней давности, это уж чересчур! Я занималась тобой, насколько я помню.

— Без особого энтузиазма.

— Ты всегда, как мог, уворачивался от моих забот.

— Но не в четыре года. Мои первые воспоминания связаны с тем, что я всегда был один, где-нибудь в уголке.

Все больше смущаясь, поджав губы, Мишлин молчала.

— Я не выдумываю все эти ситуации. Когда ты провожала меня в спортзал на дзюдо, ты всегда жаловалась на усталость и оставляла меня перед дверьми. Ни на одном занятии ты не побывала. То же самое могу сказать и о школьных праздниках или выпускных: всегда ты блистала там отсутствием. Не нравилось тебе, и когда я погружался в чтение, ты считала это жалким занятием. Позже ты предоставила мне полную свободу, поскольку тебе было безразлично то, чем я занимался.

— Ты изобразил портрет весьма недостойной матери, — запротестовала она не слишком уверенно.

— Нет, скорее портрет равнодушной матери. Незаинтересованной, не любящей. Ты никогда не обращалась со мной жестоко, согласен, но я никогда по-настоящему тебя не волновал, несмотря на все мои старания тебе понравиться.

— Какие еще старания? — хохотнула она. — Да я видела тебя только уткнувшим нос в какую-нибудь проклятую книгу — ты абсолютно не принимал участия в делах семьи!

— «Дела семьи», как ты говоришь, сводились к восхищению и аплодисментам по поводу любых поступков моих братьев. В нашей семье все было подчинено ритму дыхания моих братьев, моему — никогда! Они были значимы, я же — прозрачен, как привидение. Ты беспокоилась об их будущем, о моем — никто не говорил. А сами братья были еще хуже тебя. На велосипеде я научился кататься сам, без их помощи. Они никогда не играли со мной, даже в мяч, никуда с собой не брали. Да ты же еще их к этому и подначивала, говоря: «Да оставьте вы его дома!» Я смотрел, как они уходили, надеясь, что мы наконец-то что-то сделаем вместе — ты и я. Но ты не хотела, чтобы я помогал тебе, когда ты пекла что-нибудь, не хотела вместе выйти погулять или посмотреть со мной мультфильм.

— Бог ты мой, Матье, да разве я сидела когда-нибудь без дела? На мне держался весь дом, и у меня не было никакой посторонней помощи, ни от кого. А ты вечно путался под ногами, да, это меня раздражало, но ведь это еще не преступление! Ты любил книги, и я тебя ими обеспечивала.

— Неправда! Ты лишь давала мне немного денег, а покупал их я всегда сам.

— Ну и что из этого?

— А мне хотелось взять тебя за руку и пройтись с тобой по улице.

Она провела рукой по глазам, словно сдерживая слезы, после чего заявила лишенным эмоций голосом:

— Не понимаю, к чему ты клонишь. Что означают все эти обвинения?

— Расстановку точек над «i».

— На твой манер! Это несправедливо. Ты выдумываешь. В детстве из любого мелкого события можно раздуть что угодно.

— Правда?

Он встал, подошел к комоду и стал рассматривать выставленные фотографии.

— Где здесь я?

— Тебе только и требовалось, что дать мне одну из твоих фотографий.

— Я давал, но, боюсь, ты сразу же спрятала ее на дне ящика комода.

— Какая неуемная гордыня!

— Мои братья, которые все вот здесь, они рядом с тобой только на фото, не так ли? Они к тебе не приходят, и ты не держишь за это на них зла, ничего не изменилось. Вернут ли они тебе хоть часть времени, которое ты на них потратила? А между тем только меня ты упрекаешь, когда я к тебе не прихожу, меня, а не их. Так знай — я не могу вернуть тебе того, что ты мне никогда не давала!

Наполовину поднявшись из кресла, она воскликнула:

— Это ты запер меня здесь! Захотел от меня избавиться!

— Но ведь нужно было что-то делать, у себя ты больше не могла оставаться. И потом, ты здесь не заперта в четырех стенах. Знаешь, с каким трудом мне удалось выбить для тебя место здесь? Я хотел, чтобы тебе жилось как можно лучше. Персонал очень любезный, великолепный парк за окном. У тебя есть большая комната, телевизор, интернет, и в любое время суток ты можешь вызвать к себе врача. Если ты чувствуешь себя усталой, тебе принесут еду на подносе