Родина - Ванда Василевская

Видно, надумал добраться до города пешком. А сделать ничего нельзя было. В деревне мужики тоже спешили убрать сено, чтобы не подмочило дождем. Да и все равно, у них надо бы нанимать лошадь, а на какие деньги?

Они долго стояли и смотрели ему вслед. Будто пьяный шатался. Голова моталась из стороны в сторону. И все же он шел. Сперва по клевернику, потом узкой межой между хлебами.

Потом они увидели, как он вышел на тракт…

И не оглянулся ни разу.

Снова закипела работа. Мужчины подавали, бабы торопливо гребли, дочиста вычесывали покос — ведь приказчик всюду лазил, проверял. Как найдет где клочок сена, сейчас ругаться и с жалобой к барышне, что, мол, небрежно работают.

Подводы приезжали и уезжали. Высоко нагруженные сеном, крепко перевязанные. Луг пустел.

Окровавленные вилы были брошены на борозде. Никому как-то не хотелось взять их в руки.

Все думы были о Банасе. Высчитывали, где-то он теперь, далеко ли ушел.

— Может, и дойдет.

— Куда там!

— Ничего! Раз не остался тут же на месте, смог двинуться, так кто его знает — может, и дойдет.

— В больнице-то помогут.

— Помогут. Доктор там ничего.

— Это который с бородкой?

— Он. Тот, другой, в очках, не такой. Сердитый.

— Что ж, что сердитый, а помочь и он не хуже поможет.

— Чего ж не помочь! На то и доктор.

Разговор зашел о докторах, о больницах. Будто нечаянно. Но никому не хотелось ни думать, ни говорить о Банасе. Жара была страшная. Дорога была раскалена добела. Глазам больно смотреть. Ветра не было, но каждый шаг поднимал клубы белой летучей пыли.

И по этой жаре, по этой пыльной дороге шел теперь Банась. Один. Придерживая руками вываливающиеся из живота внутренности. А дорога дальняя. Куда! Корчма, потом лес, поля, потом еще лес и избы, и только потом уж город. Да еще городом до больницы дойти тоже не близко.

Они торопились с сеном, потому что и вправду надвигалась гроза. Тучка постояла над лесом, потом стала темнеть и набухать. Люди и оглянуться не успели, как внезапно подул ветер, стремительный, горячий, будто из раскаленной печи, закружил сухие соломинки, завертел столбы пыли на дороге. Зашелестел в хлебах, словно зашептались тысячи голосов.

Бабьи юбки взлетали вверх. Из-под грабель вырывались последние клочья подгребаемого сена. Мужики нахлестывали лошадей. Бабы уже в руках тащили все, что успели сгрести подле возов. Последний воз свернул к сараям, когда упали крупные, сперва редкие теплые капли. И сразу, будто дождь только этого и дожидался, несколько раз блеснула молния и хлынул такой ливень, что, казалось, затопит всю деревню. Сквозь серую пелену дождя света не было видно.

Но гроза пронеслась, и дождь быстро прекратился. И тут в бараки прибежал сын Йоськи с известием, что Банась дошел до больницы, но, когда врачи стали вкладывать ему обратно в живот вывалившиеся внутренности, он умер, не успев сказать ни слова, даже не простонав.

Батраки большой толпой двинулись к усадьбе.

Ян, господский лакей, перепуганный, выскочил на крыльцо.

— В чем дело?

— С барышней хотим поговорить.

— Идите к управляющему!

— Не о чем нам с управляющим говорить! Мы пришли к помещице.

Они столпились у крыльца. Говорил за всех один. Остальные, не снимая шапок, стояли с мрачными глазами, в полном молчании.

— Ясновельможная пани не выйдет к вам.

— Ты за нее не говори. Иди и доложи, что пришли, мол, из бараков. Вот и все твое дело.

Но как раз в этот момент двери с шумом распахнулись. Барышня появилась на пороге. Высокая, в черном платье. Глаза ее вспыхнули, когда она увидела их, лицо немного побледнело.

А пришли сюда все. Впереди стояли мужчины, за ними теснились бабы, даже ребятишки прибежали. Ведь не каждый день случалось, чтобы батраки лезли в господский дом. Ребятишкам любопытно, а вдруг удастся увидеть что-нибудь.

— Мы пришли по поводу Банася.

— Какого Банася?

В толпе раздался ропот. Хотя и вправду, откуда барышне знать, что его фамилия Банась и который это из них?

— Того, что вчера…

Нет, она знала. Знала с первых слов. Она побледнела еще больше. Сделала шаг вперед. Но они не отступили.

— Банась-то вчера умер в больнице.

— Ну и что?

Теперь барышня была уже совершенно спокойна. Она смотрела на людей, брови ее гневно хмурились, сошлись в одну линию.

— Человек умер безо всякой помощи…

— Не ваше дело, — сказала барышня. Громко и отчетливо. — У меня с вами никаких дел нет. Что, разве сегодня в экономии нет работы?

Это она сказала уже не им, — управляющему, который прибежал откуда-то и стоял в сторонке. Ноги под ним дрожали, как стебли на ветру.

И ушла. Хлопнула дверь, повернулся ключ в замке.

В толпе ошеломленно переглянулись.

Но тотчас нахлынула стремительная жгучая злоба.

— Говорить не хочет!

— Человек через нее помер! Баба с двумя детишками осталась.

— Ясновельможная!

Сначала крикнул один, другой. Потом, перекрикивая друг друга, закричала вся толпа. Припоминали все обиды, какие только удержались в памяти.

И тут, верно, кто-то из детишек поднял камень и швырнул в закрытое, занавешенное белой тюлевой занавеской окно.

Звякнуло разбитое стекло, камень упал куда-то в комнату.

Люди, опомнившись, стали медленно расходиться от крыльца.

К вечеру уже началось следствие.

Камень, брошенный детской рукой, разросся в вилы, дубины, чуть ли не в винтовки.

Брань батраков была представлена, как угроза убить помещицу, потроха из нее выпустить.

И среди всех этих выдумок затерялся, исчез куда-то, позабыт был окровавленный труп Банася.

Батрак снова увидел дорогу в город, снова проделал ее на подводе, под конвоем, как бывало и прежде.

Теперь-то подводы нашлись. И не одна.

Люди роптали, проклинали. Каждый свидетельствовал в пользу другого. Ведь они были все вместе, знали всё друг о друге.

Но в городе все повернулось иначе. Барышня говорила свое.

А те, что сидели за судейским столом, одобрительно кивали ей головами.

И оказалось, еще раз оказалось, что ничего не поделаешь. Так уж должно быть.

Черным по белому написали приговор. На четыре, на пять, шесть месяцев. За нападение, за угрозы, за обиду и испуг барышни.

Те, кого осудили, уже в бараки не воротились. В тот же день барышня приказала их бабам убираться с детишками и рухлядью, куда глаза глядят.

«Не желаю, мол, видеть этих неблагодарных».

Но это слово «неблагодарные» ее тонкие губы произносили так, словно она глумилась сама над собой.

И вот с того дня, когда между бараками и господским домом встала тюрьма, ничего, кроме пламени непрестанной, упорной войны, между ними уже и быть не могло.

Зато теперь понемногу начала равняться с бараками и деревня.

Деревенские бабы уже не задирали теперь так высоко носы, проходя мимо бараков в костел.

Уже не так шуршали их юбки.

Уже не горели по вечерам окна деревенских изб, словно издеваясь над мутными окнами бараков.

Уже не столько было крику и радости на свадьбах.

Все посерело, притаилось, притихло, всюду была почти одинаковая нужда.

Жаловалась и барышня. И правда, у нее с аукциона продали десяток коров.

Забрали клочок леса.

Но у крестьянина в деревне забирали последнюю корову, а у нее еще сколько оставалось.

Нет, с барышней нужда не могла сладить.

Барышня лишь вымещала потери на батраках.

Нет, мол, денег на выплату.

Но на все другое находилось.

На постройку мельницы.

На поездки куда-то за границу. Уже два раза за это время она туда ездила.

На меха, на картины для господского дома, за которые заплачено было много сотен, — управляющий рассказывал.

На это у нее хватало, да и еще на многое.

Только на жалование батракам не хватало.

Потому, мол, нужда.

Нужда-то нужда, да не та у помещицы, что у батрака.

У барышни на столе должны быть и индейка, и рыба, и всякая всячина, которую ей корзинами, ящиками присылали из города.

У нее должны быть шелковые платья, потому что она все еще наряжалась так, что глаз не отведешь. Хотя неведомо зачем, ведь ни один кавалер к ней не ездил, ни об одном никто не слышал.

И все же нужда, потому что не каждый год можно было ездить в теплые края. А барышне все хотелось в теплые края.

И еще каких-то новых коров ей захотелось выписать издалека. Видно, мало было тех, которые рядами стояли в коровнике.

Вот у нее какая нужда. Вот все ее нужды и беды.

Батрацкая нужда была иная. Она питалась холодной картошкой. Одевалась в полуистлевшие лохмотья. Шлепала по осенней грязи босыми ногами или шаркала лыковыми лаптями. Их уже давно не носил никто. А вот теперь они снова появились на мужицких ногах, как при дедах и прадедах, когда мало кто надевал сапоги.

Батрацкая нужда протекала сквозь дырявую крышу, свистела в разбитые окна, роилась насекомыми на нарах.