Хаидэ - Елена Блонди

— Да, мой жрец, — голос было ровным, а в голове билось «одну он знает, одну причину…»

Да. Уроки в большой пещере наставлений надолго избавили Онторо от желания видеть, трогать или даже говорить с мужчинами. И жрец Наставник это понимает. Вдруг он поймет и дальше?

— Девчонка. Что ты делала с ней? Сейчас.

— Я…

— Хватит. Такое короткое молчание, после первого слова. А мысли скачут, как мокрые лягушки, так? Ты собралась мне солгать, женское мясо.

— Нет, мой жрец! Позволь говорить. Клянусь тебе…

Он махнул красивой рукой, останавливая. И кивнул, улыбаясь. Чтоб поверила, заговорил мягко, успокаивая голосом:

— Расскажешь после. Я верю, ты не обидишь своего наставника. И в знак того, что в сердце твоем нет лжи, поговорим о другом, куи-куи.

Издевательское ласковое прозвище, из тех времен, когда она принадлежала наставнику целиком и он, увлекшись, бывало, играл с ней чаще, чем с другими. Он что, хочет забрать ее снова? После того, как она столько сил положила, чтоб вырваться, стать не просто мясом для мужского корня, стать важным человеком, помощницей братьев Луны. Онторо сглотнула, не в силах терпеть неизвестность. И не меняя лица, внутри себя закачалась, будто сжимая и разжимая кулаки мыслей, запуская свое сознание в голову мужчины. Раз за разом чуточку дальше. Он… забавляется ее страхом. Он… ленив и устал от дневного урока. Он… сыт мужской сытостью. Он… не собирается забирать ее…

— Убедилась? — зеленые глаза под прикрытыми веками смотрели. Красивый рот улыбался.

Онторо легла плашмя, прижимая лицо к грубой циновке. Раскинула руки.

— Прости. Мой жрец, мой наставник.

— Встань. Мне нужны эти твои умения. Не травы и не порошки. Не сладкие умения тела. Скажи мне, гибкая тварь, что ты узнала о пленнике, и как? Я обещаю, что только мы с тобой будем знать это.

Женщина перевела дыхание, медленно поднимаясь и подползая ближе к креслу, уселась рядом, коснувшись богатого подола и двоя мысли, как пласт мяса острым ножом. В самой ее глубине мелькало крутясь то, о чем жрец не должен узнать, как только что узнал о ее вползании в его чувства. Там, под внешним слоем медленных ярких мыслей она лихорадочно перебирала тонкими пальцами и прятала тайное, откладывая на плоский стол то, чем можно поделиться. Без вреда, но чтоб убедился, ее голова открыта ему.

Жрец ждал, не торопя и потому нужно было поторопиться. Чтоб не убить себя колебаниями и смертельной нерешительностью.

— Он очень силен. Ты сам знаешь это, мой жрец. Душа его сильнее тела, которое… (прекрасно, вопили самые дальние, самые скрытые мысли, оно прекрасно, его могучее тело, не было таких), которое измучено усталостью, голодом и внешними невзгодами. А еще он любит. И всегда держит в голове свою любовь.

— Я знаю это, — кивнул жрец, — я видел это сам.

— Да, мой жрец. Она зовет его. И по дороге ее зова он идет, сбивая ноги, ложась на твоих учениц. Слабеет. Но это не самый главный путь, есть лучший.

Говоря и следя, как надменно поднялись светлые брови, она не стала останавливаться и просить прощения, за то что поправляет и оспаривает решения жрецов, потому что знала, сейчас она скажет важное. Нужное наставнику. И это отвлечет его от поисков второй причины. А еще он точно скроет узнанное от жреца Пастуха. Не только наставник изучал свою гибкую тварь, беря ее тело, она тоже познавала его, принимая.

— Если их голоса соединятся, дорога к обоим душам откроется. И она будет так широка, что по ней можно будет идти, мой жрец, как по большому тракту, войском, а не в одиночку. И победить обоих. И узнать о ней все. А пока я могу узнавать, если стану его другом, мой жрец. Прости…

Она снова склонила голову, готовясь сказать важное, то что охранит ее саму, делая полезнее.

— Прости. Но я умею входить в сны в его голове.

Она замолчала. Жрец усмехнулся, кладя руку на туго заплетенные косички.

— Ты хотела сказать — умею входить лучше всех вас, великий горм белых жрецов, иду дальше и вижу больше. Так? Я это знал. Потому и пришел к тебе. И девчонкой ты занимаешься именно поэтому.

Он втянул носом воздух, в котором держался запах летучего порошка Онторо. Поднялся, отряхивая руки.

— Делай что делаешь, куи-куи. И обо всем говори мне. Я прослежу, чтоб тебя пускали к великану всегда, и не спрашивали лишнего. Наслаждайся одиночеством, гибкая тварь, бывшее мясо.

Он вышел, оставляя плотную штору приоткрытой. Онторо-Акса поднялась, кланяясь опустевшему выходу, поправила штору. И уйдя в угол, черпнула ковшом воды из чаши, в которую сочились капли с мокрого потолка. Хлебнула, обливая подбородок и грудь. Сунула ковш на место и медленно пошла к выходу.

Он не узнал. Второй причины, по которой ей не нужен никто из мужчин. Не узнал. И хорошо, потому что как пережила бы она сама оскорбление, нанесенное прекрасному безжалостному наставнику, с мраморным лицом и яркими, как ледяные листья, глазами. Если он узнает, что Нуба взял ее сердце.

Выйдя, она закрутила петли, растягивая штору, замкнула узлы на бронзовые замки и ключ повесила на шею. Прислушалась к тому, что происходило на верхней платформе. И стала спускаться, аккуратно ступая босыми ногами с накрашенными охрой ногтями и подошвами.

Она шла к Нубе, где перед входом в темницу ее ждал жрец Садовник, рассеянно перебирая белыми пальцами большие кованые ключи на кожаной петле.

Глава 15

Время потеряло себя, устало, плутая в сочных зарослях пышных кустов, увенчанных сладкими колокольцами, в белом нутре которых возились испачканные пыльцой толстые пчелы. Время надышалось плотного, как еда, запаха желтых тычинок и, сворачиваясь клубком, легло на упругую траву, смеживая глаза, что до того никогда не спали. Ушло в сон, бросило, забывая, вяло отмахиваясь. Замерло.

Нуба остался один. Наедине с невидимыми стенами, бьющими по плечу, кулаку и коленям, с неизменными пчелами, медленно снующими среди цветов. Наедине с грохотом бронзового замка, впускающего полосу рассеянного света, в которой появлялись фигуры жрецов, окутанные белыми покрывалами в серых складках. Наедине с их непонятными вопросами и ожиданием ответов. С черными рабами, мускулистыми и молчаливыми — за них говорили огненные в своем мелькании плети, обжигающие его спину и шею, пока лежал, туго связанный, как жертвенная коза. Он пил и ел, и если после еды падал в сон, из которого просыпался связанным, то, скручиваясь как огромный черный боб, уже знал — плети будут.

Но побои не нарушали его одиночества и жрец, вольно раскинувшись на принесенном рабами креслице, досадливо махал рукой, прекращая бесполезное наказание. Черные слуги забирали кресло, и тяжелая дверь захлопывалась, скрежетал ключ в замке. А Онторо-Акса, отставив к стене корзинку с едой, стояла на коленях, развязывая узлы на его запястьях и щиколотках. Залечивала раны. Омывала мокрое лицо губкой, смоченной травяным отваром. Кормила, разламывая лепешку сильными пальцами. Поднося к потресканным губам, заглядывала в глаза своими — черными и блестящими. И он, видя в них сострадание, жевал и трудно глотал, чтоб сделать ей приятное.