1937. Трагедия Красной Армии - Олег Сувениров

Однако, справедливости ради, надо заметить, что в определенном смысле и Ворошилов выступал в роли «наводчика» для органов НКВД. По сообщению В.В. Карпова, все увольняемые из РККА по политико-моральным причинам метились в своих личных делах особым шифром «О. У.» (особый учет). Это была желанная приманка для НКВД. Когда в 1938 г. из армии было уволено более четырех тысяч лиц комначполитсостава «неблагонадежных» национальностей (латыши, поляки, литовцы, немцы и др.), то по приказанию Ворошилова списки этих уволенных в запас направлялись в НКВД206. Опять же пища… Но главная вина Ворошилова была все же не в том, что он доносил на уже уволенных, а в том, что он подписывал приказы на несправедливое увольнение, и особенно в том, что он лично санкционировал заявки особистов на арест многих тысяч командиров и политработников и тем самым поощрял доносчиков. Вот как это обычно выглядело.

Три слушателя второго курса основного факультета Военной академии им. Фрунзе 8 мая 1936 г. на квартире одного из них – И.М. Румянцева – готовились к зачетам по истории ВКП(б). Главным источником уже в то время стали выступления Сталина. Хозяин квартиры, служивший в РККА с 1919 г., член ВКП(б) с 1925 г., вдруг решил поделиться воспоминаниями: «Сталин раньше авторитетом не пользовался. Я помню, как везде шумели: «создать авторитет Сталину во что бы то ни стало». В 1927 г. я уже политруком был, когда комиссар призвал нас и предложил создать авторитет Сталину. Основной авторитет это был Троцкий и Зиновьев. Даже Ленин и тот не так пользовался авторитетом»207. Через четыре дня – 12 мая – один из однокашников, Суржиков, подал об этом разговоре заявление помощнику начальника академии по политчасти корпусному комиссару Е.А. Щаденко. Тот – сразу же в Особый отдел. И 14 мая начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М.И. Гай обращается к наркому обороны: «Прошу Вашей санкции на арест Данильчука В.М.[27] и Румянцева И.М.»208. Через несколько дней появляется резолюция: «После опроса в ПУРе арестовать. КВ. 20/V. – 36 г.»209

Как загодя готовились будущие дела 37-го, года можно судить по характеру той дурно пахнущей возни, которая была затеяна вокруг рукописи труда прославленного героя Гражданской войны комкора И.С. Кутякова «Киевские Канны 1920 г.». 26 августа 1936 г. тогдашний начальник научного военно-исторического отдела Генштаба РККА комбриг И.Г. Клочко письменно докладывает Ворошилову свое мнение о нецелесообразности издания труда Кутякова, поскольку, мол, «у автора заметна явная тенденция очернить и дискредитировать ряд ответственных руководителей и командиров РККА»210. Ворошилов прочитал эту бумагу (есть помета «КВ»), но выбрасывать из плана издания труд Кутякова все же не стал. Было решено дать его в качестве секретного приложения к № 3 журнала «Современная война», и 23 января 1937 г. рукопись была сдана в набор.

В тот же день с личным письмом к Ворошилову обращается начальник второго отдела Госвоениздата полковой комиссар Ф. Дунаев: «Прошу Вас, товарищ народный комиссар, приостановить издание этого труда». Кутяков-де в предисловии заявляет: «На всем свете на протяжении всех эпох еще не было ни одного литературного труда, принципиально объективного и в особенности военно-исторического». И сверхбдительный редактор прямо подводит автора под соответствующую статью Уголовного кодекса: «А труды Маркса – Энгельса о войне? А классические произведения Ленина – Сталина? А первый том Гражданской войны?»211 А кроме того, страшное дело, доносит редактор, – автор осмеливается критиковать действия Первой Конной армии, пишет: «В общем, у Конной армии в те дни не было решимости и энергии пойти на решительное сражение с поляками, что затягивало войну и ее печальный конец»212. Через четыре дня – 27 января – «последний мазок мастера» добавляет сам начальник Управления Госвоениздата комдив С.М. Белицкий. Он стремится окончательно сломить колебания Ворошилова: «Помимо уже известных Вам фактов клеветнических измышлений комкора Кутякова, имеющихся в его труде «Киевские Канны», считаю необходимым отметить, что оценка комкором Кутяковым Киевской операции смыкается с оценкой польской печати»213. Теперь до возведения автора в шпионы один шаг. 15 мая 1937 г. комкор И.С. Кутяков был арестован.

Содержание, ход и результаты проходившего 1–4 июня 1937 г. расширенного заседания Военного совета при наркоме обороны СССР тяжелым прессом легли на психику присутствовавших там высших командиров и начальников РККА. Первое стремление многих из них – очиститься от скверны, откреститься от всяких элементов дружбы с объявленными «врагами народа», спешно заверить руководство партии и страны в своей неизменной преданности. Уже 5 июня комкор С.П. Урицкий спешит доложить, что он был в неплохих отношениях с Фельдманом, Аппогой, Якиром, Уборевичем, бывал у них на квартирах, «но не то что дружбы, но даже близкого знакомства с ними у меня не было»214. А некоторых наиболее «бдительных» политработников и командиров сразу же обуял зуд доносительства[28]. Уже 3 июня член Военного совета Балтфлота спешит донести по начальству, что «Кожанов и Гугин (командующий и член Военного совета Черноморского флота. – О.С.) – двурушники»215. На второй день Гугин высказывает свои сомнения «по поводу т. Кожанова». Боится опоздать с сигналом и новый начальник Военно-политической академии корпусной комиссар И.Ф. Немерзелли. В пространном шестистраничном докладе от 5 июня он высказывает сомнения по поводу своего предшественника на этом посту – армейского комиссара 2-го ранга Б.М. Иппо, что его защищал Гамарник, что за 1935–1937 гг. из академии было изъято 139 человек троцкистов и зиновьевцев. Одновременно он бросает тень подозрения и на армейского комиссара 2-го ранга И.Е. Славина, заявляя, что он (Немерзелли) считает выступление Славина на заседании Военного совета «нечестным», поскольку известные слова Зюка о четырех ромбах, которые он имел бы при Троцком, Славин оставил без внимания216.

Почти каждый, кто только услышал что-то «о заговорщиках», считал своим долгом немедленно доложить об этом по команде, непременно опередив собеседника. Начальник Управления делами НКО комдив И.В. Смородинов спешит 5 июня 1937 г. донести Ворошилову: «Сегодня вечером перед отъездом зашел ко мне командир корпуса т. Зюзь-Яковенко (прибывший на заседание Военного совета) для того, чтобы сказать, что он уезжает. Прощаясь со мной, т. Зюзь-Яковенко спросил, где Левичев. Я ответил, что в отпуску. Зюзь-Яковенко заявил, что ему рассказывал предоблисполкома т. Иванов, что он после ареста Гарькавого был у Левичева и слышал, как Гамарник и Левичев ругали Гарькавого за то, что он всех выдает. Я ему в официальном порядке заявил, чтобы он немедленно написал об этом Вам. На этом разговор был окончен, ко мне зашел т. Черепанов, и Зюзь-Яковенко, простившись с нами, ушел»217. А на послезавтра комдив Зюзь-Яковенко уже был арестован.

Усердно «трудились» на ниве доносов и работники с мест. Когда начальник политотдела 24-й кавдивизии бригадный комиссар Разгонов узнал, что некогда знакомый его секретарь райкома ВКП(б) Паценгель «сидит в тюрьме и вскрывается как враг народа и провокатор давних лет с 1912–1914 гг.», он немедленно 4 июня 1937 г. обращается к Ворошилову с таким своеобразным доносом: «На партконференциях при помощи самокритики мне пришел в память один из моментов разговора Паценгеля, где он мне крепко подчеркивал, что его друзьями являются Булин и Векличев… Все эти моменты в свете последних событий и прошедшей окружной партконференции БВО, у меня зародилось сомнение, и я решил сообщить Вам эти сведения…»218.

С особой силой пытались откреститься от всяких связей с уже объявленной «десяткой» заговорщиков (Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич, Корк, Путна, Примаков, Фельдман, Эйдеман и Сангурский). На самом заседании Сталин не мог отказать себе в удовольствии и лично сообщил комкору К.А. Мерецкову о показаниях Уборевича о том, что он весной 1936 г. «завербовал» Мерецкова. Последний 7 июня 1937 г. посылает Сталину и Ворошилову большое письмо, подписав его: «член ВКП(б)», в котором страстно и убедительно доказывает, что он никогда не был и не мог быть «врагом» Советской власти. Главное доказательство: «На поле боя при открытой встрече с фашистами (в Испании. – О.С.), я вел себя как большевик и при выполнении задач я не страшился смерти… И если вновь мне будет приказано отправиться в Испанию, хоть рядовым бойцом, и на деле доказать свою преданность – я готов к этому и немедленно»219.

Конечно же, это наилучший способ самоспасения. Но Мерецков не погнушался и другим весьма неприглядным способом защиты – извалять в грязи своего «обвинителя». Повинившись в том, что он «просмотрел злейшего врага, немецкого шпиона Уборевича», Мерецков пишет: «Мое личное мнение о нем, как о человеке, которое я имел и раньше: интриган, двуличный, грязный в личном быту, трус, барин в отношении к начсоставу. Я имел много разговоров о его личности и знал, что многие его терпеть не могут, в частности тт. Белов, Смирнов, Хрулев; при моих встречах называли его – Уборевича – сволочью, и я с ними говорил откровенно о его персоне»220. Досталось от Мерецкова и комкору М.В. Сангурскому: «Ненавидели мы друг друга с Сангурским на принципиальной основе»221.