Господа Помпалинские - Элиза Ожешко

Здесь страшно весело. Говорят, с тех пор как сюда прибыл двор, город не узнать! Какое движение на улицах, какие голоса в театрах! Сколько на каждом шагу света, музыки из кофеен, кабаре! А женщины!.. Нет, cher papa, кто не видел итальянок, тот не знает, что такое женщины. Глаза — черные звезды, на голове — целая корона волос, улыбка пьянит, как бокал шампанского, а ножки крошечные, ну, с вершок! Я не могу усидеть дома, то есть в гостинице, и нахожу, что жизнь прекрасна, особенно, если ты молод, здоров, весел, а папа у тебя самый хороший и добрый на свете!

Да, забыл еще об одном важном условии счастья. Это деньги, много денег! У меня же, когда я приехал во Флоренцию, осталось только около двух тысяч талеров — все, что не ухнуло в «красное и черное». Согласись, cher papa, что с такой жалкой суммой долго не протянешь. Я, во всяком случае, не сумел и через несколько дней оказался complètement à sec[334]. Что бы ты сделал на моем месте? Взял бы в долг, конечно? Именно так я и поступил. У Яся Рондондонского есть здесь, к счастью, кое-какие связи, и он меня выручил. Некий современный Шейлок выдал мне что-то около ста тысяч злотых на наши деньги, потребовав вексель на сумму, почти в два раза большую. У меня не было выхода, и я согласился. Попроси он в залог кусок моего сердца, я и то отдал бы, лишь бы иметь возможность наслаждаться жизнью! Наслаждаться жизнью! Ты понимаешь, cher papa, всю прелесть этих слов! Va, toi aussi, avec ta soixantaine bien sonnée на моем месте tu serais bien capable de mainte fredaine! Et ça coûte! Ça coûte! Oh, ça coûte! [335]

Итак, я целиком, corps et âme[336], в рабстве y новоявленного Шейлока. Sois si bon, cher papa [337], вызволи меня из земли Египетской, из этой неволи. Как плен сей ни сладок, но возвращаться домой все-таки надо, тем более что Ясь скоро уезжает, а без него мне здесь делать нечего. Буду тебе очень благодарен, cher papa, если ты к этой сумме добавишь еще шесть — восемь тысяч рубликов. Между Флоренцией и Варшавой есть еще Вена… а ты сам знаешь, можно ли проехать мимо, не поклонясь ей. Ты ведь тоже, папа, бывал когда-то в этой Аркадии!

Знаю наперед, что ты мне скажешь. Да! Не возражаю! Согласен! Tu as raison! Tu as mille fois raison! [338] Ho Флоренция восхитительна, a я так люблю повеселиться, й ты, папа, такой добрый! Зато я уже твердо решил остепениться и в доказательство, как только вернусь домой, je ferai ma fin[339], женюсь. Oui. Женюсь по твоему выбору, cher papa. И не буду слишком разборчив. Единственное мое пожелание, чтоб она была молода, хороша собой, весела (это уж обязательно) и умела петь и играть на фортепьяно (обожаю музыку и не представляю себе спутницы жизни, не разделяющей этого моего увлечения). Кроме того, она должна любить меня и одеваться со вкусом. А что до предков, тут уж я целиком полагаюсь на тебя, cher papa, с одной оговоркой: чтобы родители моей будущей жены были не уроды и не кретины, ибо в противном случае дочь их может быть только чудовищем. Деньги тоже, конечно, не помешают — по мне знатное приданое лучше знатного прадеда.

Cher papa! Пусть твой банкир срочно телеграфирует во Флоренцию о выплате мне нужной суммы, за что я миллион раз тебя поцелую и расскажу столько забавных историй, что даже твои редкие монеты и древности в шкафах затрясутся от смеха».

По мере чтения к графу Августу возвращалось хорошее настроение. Беспечность сына передалась и ему, — морщины разгладились, глаза засияли гордостью, нежностью и счастьем. Кончив читать, он торжествующе посмотрел на брата.

— Eh bien, comte! Ну скажи, разве можно не боготворить этого доброго, милого мальчика?

— Oui, — равнодушно ответил старший брат, — но сорок тысяч… ça somme assez haut *.

Эти слова вернули нежного отца к житейской прозе. Он мотнул головой и повторил печально:

— Oui! Ça somme terriblement haut[340].

Оба замолчали. Святослав помешивал в камине угли золочеными щипцами.

— Я сейчас стеснен в средствах, — заговорил Август, глядя в пол. — Свободных денег у меня нет, а просить в долг у чужих — неприятно. Не люблю иметь дело с разными выскочками, жидами, пустяковую услугу окажут и сразу фамильярничать начинают — в гости набиваются, того и гляди, на «ты» перейдут. Конечно, можно Алексин или Дембовлю заложить… но это долгая история… А Вильгельм не может ждать, никак не может. Он к этому не привык. Cet excellent enfant[341] огорчился бы, да к тему же чем он дольше будет ждать, тем больше истратит. Это же ясно, n’est-ce pas? Люди пользуются его неопытностью и обдирают как липку. Я всегда говорил ему, что у него сердце слишком доброе. Но в молодости всегда так: сердце и кошелек открыты для всяких проходимцев, которые увиваются вокруг un jeune homme riche et communicatif [342]. Мы с тобой тоже были молодыми, cher comte, и должны быть снисходительны к молодежи. Il faut que la jeunesse se passe, n est-ce pas? [343] Вот я и пришел к тебе, дорогой брат, за советом…

Граф Август замолчал, и его круглые черные глаза умоляюще уставились на брата, А тот небрежным жестом оставил щипцы и, медленно выговаривая слова, словно очень устал, промолвил: i — К чему это длинное предисловие, Август? Ты хочешь, чтобы я дал тебе взаймы…

Слова брата вогнали Августа в краску, но одновременно подали надежду и он, заикаясь, сказал:

— Ты всегда был хорошим братом, cher comte. Ты глава семьи и наша опора…

— Eh bien! Eh bien! — перебил его старший брат. — К чему столько слов? Мне совершенно безразлично, куда помещать деньги… Я ведь их не ем, а Алексин и Дембовля пока, — он сделал ударение ка этом слове, — дают еще верное обеспечение…

Август с сияющим лицом вскочил с кресла.

— Merci! — сказал он растроганно. — Merci, cher frère! Я никогда не сомневался в твоей доброте и… chose… великодушии.

Бледное морщинистое лицо старого графа исказила гримаса неудовольствия.

— Великодушие! Доброта! — повторил он. — Какие громкие слова! Mais vous faites des phrases, Auguste[344]. Ты говоришь, как член какого-нибудь благотворительного общества или музыкант, у которого я купил пятьдесят билетов на его концерт. К чему эти пышные выражения? Сегодня же напишу моему банкиру, он телеграфирует во Флоренцию и Вильгельму выплатят тридцать пять тысяч рублей. Процент будешь платить мне банковский, а юридической стороной займется завтра Цегельский.

Расчувствовавшись, граф Август пробормотал что-то невнятное и в приливе благодарности схватил руку брага. Но тот выдернул кончики белых длинных пальцев из его пухлой ладони и сказал, окинув комнату усталым взглядом:

— Советую тебе, Auguste, телеграфировать Вильгельму, чтобы он немедленно возвращался…

— Конечно… конечно… Он и сам понимает.

— Ну да, другого выхода у него не будет, после рас чета с тем Шейлоком останется слишком небольшая сумма… Ты очень неблагоразумно поступил, Август, поручив сыну покупку машин за границей. Впустил волка в овчарню…

— Очень уж ему хотелось поехать… он так меня просил, что я, croyez moi, cher comte[345] не мог ему отказать..

— Слишком ты балуешь сына, Август, — с кислой улыбкой заметил старый граф. — Смотри, как бы это не кончилось плохо для вас обоих…

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Август.

— Вильгельму только двадцать семь лет, а у него уж больше чем на сто тысяч долга, — с небрежным пожатием плеч ответил старший брат. — Я дал вам под Алексин и Дембовлю восемьдесят тысяч да тридцать вы должны Цезарию…

— Oh, ce pauvre César! Зачем ему деньги? Подождет, пока Вильгельм женится, а там…

— Пардон! — резко оборвал его старый граф. — Цезарию долг должен быть возвращен в первую очередь. Я с собой денег в могилу не возьму, которая уже близка… Цезарий же… как знать, может, он со временем поумнеет и вспомнит про долг. Тогда немедленно верните ему деньги. Слышишь, Август? Немедленно! Даже если меня уже не будет в живых…

— Eh bien! Eh bien! — воскликнул Август, к которому постепенно возвращалась его обычная самоуверенность. — Сто двадцать тысяч… это нас еще не разорит… А если разобраться, Вильгельм не так уж много тратит, даже совсем немного…

— Ça ira![346] — сказал старый граф, слегка ударяя щипцами по углям.

Август снова беспокойно заерзал в кресле. Удовлетворенный благоприятным исходом своего дела, он теперь поминутно поглядывал в окно, мечтая поскорее вырваться из душного, полутемного кабинета, проехаться верхом в Уяздовские аллеи и уже предвкушал удовольствие от вкусного завтрака в веселой компании, когда звонко захлопают пробки и шампанское польется рекой.

Святослав видел, что брат, добившись своего, всем существом стремится прочь, на волю. Он улыбнулся презрительно, нахмурился, бог знает почему, и, позвонив камердинеру, велел подать перо и бумагу.

Покидая роскошный, но мрачный и неуютный кабинет брата, Август снова был самим собой. Бравый, с высоко поднятой головой, веселым блеском в глазах и блаженной улыбкой на пухлых ярко-красных губах, обрамленных черными веерами распушившихся бакенбард, он снова готов был жадно впивать чары и соблазны жизни. Положив в кошелек адресованную банкиру записку брата, он, напевая, сбежал вниз по лестнице в огромную нарядную прихожую и хотел уже выскочить на улицу, где его ждала элегантная коляска, но вдруг, осененный какой-то мыслью, как вкопанный остановился и с минуту что-то соображал.