Господа Помпалинские - Элиза Ожешко

— Ну, так… я думал… Бартоломей сказал мне, что сегодня ночью приехал Цезарий… Я думал, может, ты говорил с ним об этой злополучной женитьбе и могла произойти… неприятная сцена.

Граф Святослав пожал плечами.

— Тебе же известно, Август, что скандалов я не выношу и никогда ни с кем не ссорюсь. А о ссоре с Цезарием вообще не может быть и речи.

— Да… конечно! Наш бедный Цезарий всегда такой молчаливый, мягкий и робкий… tellement craintif… docile… mais, enfin…[319] как ты его нашел? Чем кончился раз говор?..

— Ничем, — небрежно бросил граф, — я не видел ег< и не приму несколько дней, даже если он захочет прийти ко мне.

— Comment? [320] — удивился младший брат. — Ведь ты нам обещал…

— И сдержу свое обещание. Но я не люблю себя утруждать понапрасну. На этот раз, мне кажется, дело обойдется без моего вмешательства: графиня с аббатом и Мстиславом сумеют охладить пыл нашего влюбленного. А если им это не удастся, что совершенно невероятно, — eh bien![321] Тогда уж я приду им на помощь.

— Умно! Очень умно! — попытался улыбнуться археолог, но по лицу его было видно, что он думает о чем-то своем.

— А если графине все-таки не удастся охладить пыл нашего бедного Цезария?.. — машинально переспросил он.

— Это невозможно, — перебил его Святослав, — Цезарий боготворит свою мать.

— Et entre nous [322], панически боится, — попробовал пошутить граф Август. — При всей своей ангельской кротости… malgré son eztrême douceur…[323] графиня умеет быть строгой…

Сказал и взглянул на брата, проверяя, какое впечатление произведут его слова, но тот и бровью не повел.

— Да, — продолжал Август, расправляя свои обвисшие бакенбарды, — графиня не очень счастливая мать.

— Pourquoi? [324] — спросил граф Святослав и смерил брата ледяным взглядом.

Август, который начал было приходить в себя, опять Смешался.

— Eh bien! — после минутного раздумья сказал он. — Конечно, достоинств у Мстислава не отнимешь, но… c’est un morceau de glace… это кусок льда, а не человек. И потом — эти его вечные болезни, эта ранняя пре-

сыщенность… Цезарий же… mais, entre nous, i! est complètement bête, ce pauvre César! [325]

В холодных глазах графа Святослава вспыхнул острый, насмешливый огонек.

— По-моему, — возразил он, чуть заметно улыбаясь, — Цезарий не глупее многих молодых людей… а может, даже умнее…

— Vous dites? Что ты сказал? — Граф Азгуст явно был сбит с толку, даже наклонился всем корпусом вперед, точно не веря своим ушам. Младший сын графини Виктории не глупее многих молодых людей? Нет, такое он слышал впервые. — Что ты сказал? — повторил он.

Но старший брат спросил вместо ответа:

— Quelles nouvelles… какие новости от Вильгельма?

Розовое лицо Августа побагровело. Очевидно, брат затронул как раз самое больное место.

— Oui, oui! — заикаясь, сказал он. — Il у a du nouveau… Есть новости…

Святослав, казалось, не замечал его мучительного смущения и холодным, безжалостным взглядом, не мигая, смотрел ему в лицо.

— Il faut que je vous avoue… должен тебе признаться, дорогой брат, я немного расстроен.

— Это видно, — невозмутимо заметил тот. — Le jeune comte… молодой граф, кажется, не намерен образумиться.

— Ба! — оживился Август. — Вильгельм и благоразумие— это два противоположных полюса… Удачное сравнение, правда? — прибавил он, разглаживая бакенбарды. — Это князь Амадей сказал на днях в Английском клубе: «Уныние и наш бесценный граф Август — два противоположных полюса…» Да, я горжусь своей способностью никогда не унывать… je m’en vante…[326], хотя это не значит, что я легкомыслен в вопросах… chose… важных, имущественных.

— C’est vrai [327], у тебя хватило благоразумия если не умножить, то хоть не спустить своего состояния…

— Oui, mon frère [328], состояния я не растратил… Капиталов, правда, тоже не нажил, но имений не закладывал…

— До поры до времени… — вставил граф Святослав.

— Eh bien! До тех пор, пока Вильгельм не задолжал два года назад в Париже и Брюсселе сто тысяч франков…

— Как же, помню… Я тогда выдал закладную под алексинские фабрики…

— Всю жизнь тебе буду за это благодарен, дорогой брат. Я со стыда бы сгорел, если б пришлось просить в долг у посторонних…

— Eh bien! Eh bien! — сказал старший брат и махнул рукой, давая понять, что этот разгозор ему неприятен.

— Но сейчас, — начал граф Август и отвел в сторону глаза, — mais maintenant… Вильгельм опять просит денег…

— Сколько? — отрывисто спросил граф Святослав, — Une somme énorme… Огромную сумму… Во всяком случае, по моим средствам — огромную… Сам знаешь, дорогой брат, в какое трудное время мы живем и каким ударом по моему карману было закрытие одной из алексинских фабрик…

— Только по вине Вильгельма, не приславшего новых машин из-за границы.

— Oui. Вильгельм меня огорчает… очень огорчает… Но согласись, если бы не дурная привычка сорить деньгами, он был бы un jeune homme accompli ’.

— Ты слишком снисходителен к сыну, Август.

В глазах графа Августа, поднятых на брата, вместо смущения и озабоченности засветились умиление и нежность.

— C’est mon unique enfant… Это мой единственный сын… — тихо сказал он. — И… он так похож на свою мать! Вильгельм — вылитый портрет моей бедной, незабвенной Берты…

— К которой ты при жизни не питал особых чувств, а теперь изображаешь безутешного вдовца, — безжалостно сказал старший брат.

— Видит бог, я до сих пор горячо оплакиваю свою добрую, красивую, безвременно скончавшуюся жену, — чуть слышно прошептал Август, и на его опущенном лице выразилась неподдельная печаль.

— Mais vous êtes lugubre aujourd'hui… Ты сегодня что-то не в духе, — криво улыбнулся граф Святослав. — Кто из нас не жалеет о чем-нибудь в жизни? Но нам с тобой, Август, давно бы пора расстаться с напрасными сожалениями и научиться по достоинству ценить жизнь, которая не стоит ломаного гроша…

— Vous avez complètement raison, cher frère !, но бывают случаи… chose… обстоятёльства, когда трудно сохранить душевное равновесие.

— К ним и относится письмо…

— Вильгельма, — докончил Август. — Eh bien, oui, cher comte[329]. Последнее его письмо очень, очень меня огорчило…

— Что же он пишет?

Август вынул из кармана сложенный вчетверо листок веленевой бумаги.

— Но будь снисходителен к моему… моему… pour mon pauvre enfant[330],— с мольбой во взгляде и голосе проговорил он, протягивая письмо брату.

— Pardonnez-moi, — сказал Святослав, — чтение утомляет меня… Будь так добр, прочти вслух.

Август снова покраснел и беспокойно заерзал в кресле. Перспектива читать вслух письмо сына, как видно, ему не улыбалась, и развертывал он его очень медленно, словно желая оттянуть неприятный момент.

Старший брат с ледяным спокойствием наблюдал за растерянным лицом младшего, и тонкие, бескровные губы его кривила едва приметная насмешливая улыбка.

— Слушаю тебя, Август.

Выхода не было, и граф Август, заикаясь, начал:

— «Cher papa! Ты не представляешь, что за чудо — Флоренция! Я здесь впервые… Но ты, наверно, недоумеваешь, почему я здесь, а не в Лондоне? Конечно, я мог бы соврать: дескать, болен, у меня чахотка, мне необходим южный климат и смертельно вредна туманная Англия с ее самыми лучшими и точными в мире машинами, самыми большеногими и чудовищно причесанными женщинами. Воля твоя, cher papa, но английские красавицы решительно не в моем вкусе. Фигуры у них до странности похожи на флейту, волосы какого-то неопределенно-пепельного цвета, а локоны змеятся, как пиявки. Тебе ли не знать, cher papa, чего стоит мясо без острой приправы, пунш без доброго рома, конь без крепких ног, штос без азартного партнера и страна без хорошеньких женщин. Но вернемся к моему неожиданному посещению Флоренции. Я, слава богу, ничем не болен, если не считать болезнью временное, надеюсь, истощение моего кошелька. По пути в Лондон задержался я в Хомбурге и столкнулся там за игрой в trente et quarante [331] с Ясем Рондондонским. Мы познакомились поближе, подружились, а так как он держал путь в Италию, я и отправился вместе с ним. Зачем отказывать себе в удовольствии поехать в Италию в обществе доброго товарища? Уже вижу, cher papa, твою брезгливую гримасу: «Рондондонский, mais c’est de la roture! С est un homme de rien!»[332] Может быть, но уж такая у меня натура! Предки да гербы меня мало интересуют, главное, чтобы был славный и веселый малый. Pardonnez-moi, cher papa, но я в конце концов пришел к выводу, что у всякого человека обязательно есть предки с отцовской и материнской стороны. N’est-ce pas? Ну, хватит об этом, а то еще ты, чего доброго, рассердишься, хотя меня и это не очень пугает: ты ведь не умеешь долго сердиться. Un tout petit baiser, cher papa, et revenons à nos moutons [333].