Завтрак для Маленького принца - Наталия Миронина

– Я буду только рад. – Фраза прозвучала двусмысленно, но ни ей, ни мне не пришло в голову это заметить.

– Саша, не ищи встреч. Иначе мне придется вернуться в Питер. А там, как ты знаешь, жизни у меня не будет. Пощади. Договорились?

– Обещаю тебе. Я не буду тебя искать.

С этими словами я встал из-за стола, рассчитался с подоспевшим официантом и вышел на улицу.

Мужчины плачут. Вы должны это знать. Плачут не только в кино, оплакивая потерю лучших друзей. Они плачут от бессилия, от того, что любовь, здоровье, власть и возможности в их руках не могут сделать их счастливыми. От того, что, сильные, мужественные, готовые к подвигам, они не нужны тем, ради кого эту мужественность они приберегали. Плачут и своим тайным горем становятся похожими на обиженных мальчиков-подростков. Точно как те же мужчины делают глупости. Глупости, которые меняют их жизнь.

Директор театра топал ногами и стучал кулаком по столу. Он покраснел, голос резко перешел в верхний регистр:

– Да вы представляете, что вы сделали?! Столько репетиций, афиша, пресса!

– Есть второй состав, оттуда возьмите солиста.

– Не учите, что делать! Вы должны танцевать! В суд! Театр на вас подаст в суд! Мы разорим вас! Кстати, вы живете в квартире театра! Не хотите ли ее покинуть?!

– Пока – нет! К тому же я отказываюсь танцевать только в одном спектакле. Но не отказываюсь от работы в театре. Лишить меня жилья вы не имеете права…

– Мы, я… В суд, разбираться будем в суде!

Я посмотрел на несчастного директора. Его можно было понять. Срывалась премьера, на которую была сделана ставка. Это был гвоздь сезона, для которого задействовали только лучшие силы – художников, постановщиков, артистов. И тут появляюсь я и заявляю, что не буду танцевать главную партию. Мне спектакль не нравился, работать было сложно, приходилось спорить по каждому ничтожному поводу. Сейчас, после случившегося, я шел на открытый конфликт. «Чем хуже – тем лучше» – это стало девизом. Мое поведение было резким, словно я рвал все нити, все связи, словно я сию минуту собирался покинуть Москву. Но уезжать мне было не к кому и некуда. В Питере меня никто не ждал. Там были счастливые родители, которых я был бы рад повидать, да только не сейчас. Друзей там не было, своего жилья – тоже. А самое главное, там не было Татьяны. Одна мысль, что она живет в одном со мной городе, давала мне хоть и ничтожную, но надежду. Мне надо было оставаться здесь.

– Если хотите меня уволить – пожалуйста. Я не могу вам запретить это сделать. Но заставить танцевать в этом спектакле – для меня это невозможно.

Директор открыл рот и приготовился к новой порции воплей. Но вдруг выдохнул и охрипшим голосом, неожиданно перейдя на «ты», спросил:

– Слушай, что с тобой? На тебя все жалуются. Не только этот «авангардист», – директор мотнул головой в сторону двери, как будто за ней прятался режиссер-постановщик, – жалуются даже костюмеры.

Я растерялся от этой внезапной «человечности» с его стороны. В горле встал ком, и я чуть было не рассказал все как есть. Про отца, мать, про Татьяну, про жизнь в чужом доме с мачехой, про встречу с ней в Москве и про любовь. В последний момент опомнился – что-то бабье было бы в этих признаниях.

– Видимо, кризис. Накрыло.

– Господи, да что случилось? Дома? С родными?

– Нет. Не знаю. Необъяснимо. Перегорел, переработал.

Я не врал. Здесь, в Москве, я работал на износ. Я не участвовал ни в каких театральных дрязгах, был благодарен за любое предложение, искренне и открыто демонстрировал готовность к работе. Спектакль, в который меня пригласили из Питера, был сложным. Дался он тяжело и директору, и режиссеру, и всем, кто в нем танцевал. Но он состоялся и имел успех. Правда, критика прошлась «с ножом» и, как это принято у людей, которые сами не создают, а призваны обсуждать, нашла множество недочетов. Публика дралась за билеты на этот балет, а руководство театра беспокоилось. К тому же нашлись умники, которые увидели что-то нецеломудренное в нем и грозились запретами.

– Слушай, ну, станцуй эту партию и иди в отпуск. – Директор умоляюще на меня посмотрел.

– Я – не смогу. Понимаете, ничего у меня не получится. Провалю я вам премьеру. Только хуже будет. И так тяжело идет, а в этом моем состоянии…

– Что ты как девка! Какое такое состояние, тебя учили работать, несмотря ни на что…

– Вам все равно, что будет со спектаклем?

– Нет, мне не все равно…

Директор перестал заламывать руки. Он посидел молча с минуту, а потом произнес:

– Вали отсюда. Вали. Не попадайся мне глаза. Уезжай, лечи свои гребаные нервы. Отпуск, не знаю, за свой счет, что ли. Не больничный же тебе брать. Все за свой счет… Никаких денег от театра не получишь.

– Спасибо. – Я поднялся со стула.

– Уходи, придешь, когда нервы в порядок приведешь, а до этого чтобы я тебя не видел!

Впервые за все время с момента расставания с Татьяной я испытал что-то хоть немного похожее на облегчение.

Всю следующую неделю я провел, не выходя из своей квартиры. Два раза напился вдрызг, день потратил на борьбу с собой – очень хотелось позвонить Татьяне. Еще два дня я приходил в себя, в последний день понял, что надо убрать квартиру, что-нибудь поесть и выйти на свежий воздух.

Свежий воздух меня опьянил, встречные прохожие разозлили, а продуктовые магазины повергли в раздумья. Что дальше делать, я не знал. Это директор театра считал, что мой «заскок» продлится недолго и я вернусь в театр. Мне же это было не очевидным, более того, о возвращении думать было противно. Заработать на жизнь – вот задача, которая стояла передо мной. Как и где – особого значения не имело, тем более что выбор был небогатый – я никогда ничем не занимался, кроме танцев. Сейчас мне нужна была работа, о которой можно было не думать ни во время, ни после нее. Просто тупо отбарабанить восемь часов и уйти домой. Можно было устроиться грузчиком, продавать на улице «левые» утюги и пароварки, можно было торговать гербалайфом, который назывался теперь совсем по-другому. Но я точно знал, что все это не для меня – моя результативность была бы равна нулю, и я бы очень скоро сдох от голода.

Для того чтобы попасть в супермаркет, который стоял в конце нашей улицы, мне надо было миновать билетную будку. Серая, с приятной дамой-продавцом, она стояла как раз у входа в магазин. Через неделю я уже здоровался с «билетершей», как я ее про себя называл, и даже останавливался поговорить. Я уже знал, что она получает процент от проданных билетов, и, жалея ее, подсказал ей, как лучше рекомендовать тот или иной спектакль в нашем театре. Она была благодарна, угощала меня иногда конфеткой, заводила разговор о нелегком пенсионерском быте и заодно давала характеристики известным певцам и актерам. Больше всего ей нравилась Наташа Королева.